Фабий Байл. Живодер
Шрифт:
— Знаешь, это моя любимая часть налета. Столько возможностей, столько потенциала.
— Но ведь это не налет, помнишь? — прошептал Беллеф.
— Налет, засада — какая разница?
— В множестве тактических и стратегических факторов, — ответил воин, проводя пальцами вдоль последних строк стихов, высеченных на наруче, по порядку очерчивая каждое слово. — Они становятся беспокойными. Нетерпеливыми. Жаждут битвы.
— Они почуяли войну на ветру, — сказала Савона.
— Это из одной из моих поэм? — через миг спросил ее Беллеф, будто не поверив ушам.
— Возможно, —
— Хочешь послушать последнюю? — спросил он, и от пыла в его голосе женщина скривилась. Поэмы Беллефа бывали по очереди порочными и приторными, непристойными и идиллическими.
— Не сейчас.
— Значит, позже, — дружелюбно кивнул легионер.
— Ты выглядишь удивительно спокойным, Беллеф, — покосилась на него Савона.
— А почему нет? В битве наше предназначение.
— Твое — может быть.
— Но и твое тоже, — окинул ее оценивающим взглядом воин. — Ты присягнула удовольствиям войны, когда надела доспехи Гондола. Чем скорее ты это признаешь, тем скорее тебя примут и другие.
— Сколько прошло веков, Беллеф? — мягко спросила Савона. — Сколько веков назад я взяла то, что принадлежало мне по праву? И все равно некоторые отказываются меня признать.
— Их осталось не так уж много, — усмехнулся уличный поэт. — Ну, после децимаций.
— Так вот как вы это теперь называете? — нахмурилась Савона. — Я этого не требовала.
— Нет. И это единственная причина, почему Варекс и другие традиционалисты не пытались перерезать тебе глотку. — Беллеф взял один из висевших на броне отточенных осколков керамита и начал выцарапывать на наруче новую строфу.
— Если они хотят быть главными, пусть бросят вызов, — сказала Савона, наблюдая за ним.
— Не бросят, ведь этим признают тебя. Сражаясь открыто, они признают тебя равной, такой же достойной, как и любой воин из легиона. Сама знаешь.
— Трусы.
— Нет. Но они напуганы. Не тобой, но тем, что ты воплощаешь в себе. Ты — свидетельство того, что легион, который они знали, и миллениал, в котором служили, мертвы. Мертвы окончательно. — Поэт поглядел на Савону. — Мы тысячелетиями цеплялись за идеал, отказываясь замечать, как он истрепался, как непристойны стали вкусы. Теперь же остался лишь прах, и перед нами неопределенное будущее. И неопределенность нам совсем не по душе.
— Это я уже заметила, уличный поэт, — рассмеялась Савона. — Но какое мне дело до их страхов? Пусть следуют за мной или будут прокляты. Главное, чтобы наконец-то решили, что делать. — Она вновь оперлась на перила. — Я соединила наши судьбы с участью Повелителя Клонов, веря, что только так смогу удержать Двенадцатый в достойной форме. Но разложение лишь ускорилось. Будто он заражает все, к чему прикасается.
— Возможно, так и есть, — вздохнул Беллеф. — А возможно, так было всегда. Как знать, может, нам стоило умереть с честью, а не давать Фабию и Фулгриму вытащить нас из бездны лишь затем, чтобы столкнуть в другую.
— Неужели я слышу горечь? Или сожаление? — И то и другое. Ни то, ни другое. — Беллеф покачал головой. — Желания и сожаления — часть великого змея. Желания ведут, но сожаления всегда следуют за ними. Одного не бывает без другого, иначе и то, и другое бесполезно.
— Как выразительно. Сам придумал?
— Нет, увы и ах. Это сказал другой легионер, Нарвон Квин.
— И где же теперь этот философ?
— Там же, где и большинство философов. В земле. — Беллеф постучал костяшками по перилам. — В последний раз я слышал, что он отправился искать обитель Фулгрима и не вернулся.
— Это то, что мне никогда не понять в вашем роде, — фыркнула Савона.
— Только это?
— Зачем пытаться найти богов или их слуг? — продолжила она, не обратив внимания на укол. — Как говорит мой опыт, они сами быстро тебя найдут, если захотят.
И едва она это сказала, как зазвенел вокс-колокольчик. Она отошла от ограждения.
— Помяни черта… — Савона открыла канал связи. — Да?
— Ты закончила свои приготовления? — пробился сквозь помехи голос Фабия.
— Почти.
— Тогда приходи на мостик. Я хочу обсудить нашу стратегию.
— Опять?
— Да. И мы будем продолжать, пока я не уверюсь, что ты осознала каждую деталь.
С этими словами он отключил связь. Савона посмотрела на Беллефа. Тот лишь отвесил пышный поклон.
— После вас, миледи.
Арриан закончил точить клинок как раз тогда, когда Фабий закрыл канал. Все было ясно по выражению лица старшего апотекария. Капризность Савоны утомляла и в лучшие времена. Впрочем, она на свой лад была полезна и достойна доверия больше любого другого воина из Двенадцатого. Большинство, скажем, тот же Варекс, колебались в шаге от предательства.
Цорци окинул клинок своего фалакса пристальным взглядом, а затем убрал его в ножны, сочтя достаточно острым. Он вытащил второй и начал снова. Звуковой точильный камень тихо гудел, пока апотекарий водил им вдоль лезвия.
— Тебе точно нужно делать это здесь? — не выдержал Горел. Он стоял рядом вместе с Марагом и Дуко.
Арриан помедлил, оценивая варианты ответов, и выбрал тот, который точно разозлил бы Горела еще сильнее.
— Да, — сухо ответил он, продолжив точить клинок. Занимаясь делом, он незаметно осматривал и трех других апотекариев.
Всем своим видом Горел буквально кричал о недовольстве. Он не хотел здесь находиться и никак не пытался это скрыть. Никто не знал послужного списка Горела. Вероятно, тот был отступником из какой-то жидкокровной банды, что расплодились после роспуска старых легионов. Горел никогда не сражался против братьев, ведь у него их и не было. Для Горела Долгая война была лишь чьей-то чужой историей.
А вот Мараг пребывал во вполне доброжелательном настроении. Впрочем, другое с ним случалось нечасто. Арриан подозревал, что воин постоянно вкалывал себе всевозможные наркотики, — возможно, пристрастившись к ним, а может, просто ставя опыты. Падший был чудаком даже по меркам Консорциума.