Фабий Байл. Живодер

Сорок первое тысячелетие.

Уже более ста веков Император недвижим на Золотом Троне Терры. Он — Повелитель Человечества и властелин мириадов планет, завоеванных могуществом Его неисчислимых армий. Он — полутруп, неуловимую искру жизни в котором поддерживают древние технологии, ради чего ежедневно приносится в жертву тысяча душ. И поэтому Владыка Империума никогда не умирает по-настоящему.

Даже в своем нынешнем состоянии Император продолжает миссию, для которой появился на свет. Могучие боевые флоты пересекают кишащий демонами варп, единственный путь между

У них много товарищей по оружию: Имперская Гвардия и бесчисленные Силы Планетарной Обороны, вечно бдительная Инквизиция и техножрецы Адептус Механикус. Но, несмотря на все старания, их сил едва хватает, чтобы сдерживать извечную угрозу со стороны ксеносов, еретиков, мутантов. И много более опасных врагов.

Быть человеком в такое время — значит быть одним из миллиардов. Это значит жить при самом жестоком и кровавом режиме, который только можно представить.

Забудьте о достижениях науки и технологии, ибо многое забыто и никогда не будет открыто заново.

Забудьте о перспективах, обещанных прогрессом, о взаимопонимании, ибо во мраке будущего есть только война. Нет мира среди звезд, лишь вечная бойня и кровопролитие, да смех жаждущих богов.

Мелюзина танцевала в садах ада.

Тонкая серебристая трава дымилась и сыпала искрами под ее ступнями, опаляя их до костей. Воздух был столь сладким, что перехватывало дыхание, а ветер вцеплялся в алые клочья кожи будто когтями. Но она продолжала танцевать, ведь остановиться значило умереть. Здесь было запрещено прекращать один танец и начинать другой. В этом мире любое начало и завершение являлось табу.

Мир этот не был настоящей планетой — скорее тенью, отброшенной на небосвод в сиянии гибнущей звезды. То был мир удовольствий, сотворенный из грез обезумевших псайкеров и фанатиков, а затем по капризу божества обретший цельность. У него одновременно не было имени и было их слишком много. Мелюзина знала лишь название — Каллакс, — пусть и не была уверена, называется так сама планета или место, куда ее занесло. Впрочем, каким бы зловещим ни было его имя, сей мир вечно менялся, преображаясь, дабы соответствовать желаниям своих обитателей. Океаны, что еще утром наполнялись кровью, к вечеру обращались в гранатовый сок. Леса вздымались и опадали, будто ленивые волны, вспыхивали пламенем, когда солнце высоко поднималось в небе, и остывали вечером, становясь рядами обугленных стволов. К утру они опять покрывались зеленью, и цикл начинался вновь.

Мелюзина танцевала, пока легкие не задрожали, а руки не стали будто резина. Танцевала, пока рвались мускулы, и ободранные ступни немели. Танцевала, хотя сердце бешено стучало и все перед глазами расплывалось. Все дальше и дальше кружилась она по серебряным лужайкам под качающимися деревьями из платины и золота.

И все это время за ней наблюдали ждущие зрители, заблудшие и проклятые. Демоны и порченые души хлопали ей и смеялись, топали ногами и выплевывали оскорбления. Дитя скверны. Шавка-клон. И все это под нестройный аккомпанемент музыки из непристойнейших инструментов, что наполняли ее неестественными желаниями и придавали измученному до изнеможения телу сил продолжать движение.

К кавалькаде присоединялись и новые танцоры, однако падали один за другим, становясь жертвами усталости или слишком нетерпеливых зрителей. Лишь Мелюзине удавалось поспевать за музыкой, что злило публику все больше и больше.

Ведь они хотели, чтобы Мелюзина оступилась, пала и была затянута в безумную неразбериху, что царила в остальной части сада. Кружа в пируэтах, она видела проблески дьявольского празднества, страданий и блаженств, немыслимых даже для воистину лихорадочного воображения. В пропитанном благовониями воздухе сшибались негармоничные симфонии, борясь за внимание. Под золотыми ветвями творились чудовищные совокупления, а творцы искусства пытались запечатлеть их способами, что никак нельзя было назвать естественными. Выделывающие безрассудные коленца плясуны давили цветы с человеческими ртами, что заливались ругательствами, а в густой кроне с воплями носились птицы, оттенки перьев которых поражали взор. Всюду жаровни извергали удушливые облака благовоний и духов. Казалось, что сад раскинулся в бесконечность и еще немного дальше, он тянулся во все стороны и был повсюду, куда ни обращался ее взгляд. Должно быть, когда-то это был город, ведь покров растений скрывал дух строгого индустриализма. Но дома, обрамленные балконами, увитыми лозами, вздымались в немыслимую высь, а украшенные цветами и телесными выделениями громадные статуи косились на празднество со злобой, холодной и вековечной.

Казалось, что с каждым мигом сюда приходят все новые души. Мелюзина знала, что некоторые, как и она, являлись паломниками, ищущими владыку мира сего — Кастеляна Наслаждений, Смотрителя Восхищений, Просветителя и Приносящего Воду. Но в отличие от них Мелюзина пришла сюда не ради себя, но ради отца.

Хотелось бы верить, что он поймет, почему она оставила его, искала Каллакс и заключила сделку, чтобы войти. Хотелось бы верить, что отец ею гордился. а может быть, даже был благодарен. Но она слишком хорошо его знала. От Фабия Байла никто не дождался бы благодарности. Ни капли, ни пылинки. Пускай, она все равно сделает то, для чего пришла сюда. Ради отца. Хочет он того или нет.

Танцор споткнулся и рухнул, едва не опрокинув и Мелюзину. Она прыгнула и опустилась неудачно. От раны ее спасли лишь врожденные рефлексы. Отец сотворил ее не только умной, но и сильной, крепкой. Однако даже у его гения были пределы. Как и у ее выносливости — и она как раз почти иссякла. Платой за вход сюда был танец, но танец бесконечный. Смертная хрупкость была чужда демонам. Они не понимали ограничений человеческих тел, да и не могли понять. Отец говорил: это потому, что они не обладают способностью мыслить. Они — лишь отражения сознаний смертных, которых терзают. Но Мелюзина повидала достаточно, чтобы знать: пусть это и было с точки зрения Фабия правдой, здесь и сейчас все иначе. Твари вокруг были так же разумны, как и она, и коварны, как могли быть лишь создания, жившие тысячелетиями.

Рухнувший танцор, мужчина в экзогенном комбинезоне, разукрашенном так, что слезились глаза, завопил, когда его утащили в толпу и разодрали в клочья. Женщина в кристаллической накидке и маске, сделанной из кованой меди, не успела обернуться, собираясь бежать, как подобный коню демон набросился на нее, вцепившись ей прямо в глотку. Смертные бросились кто куда, забыв о приличиях.

Похоже, демонам надоело ждать. Теперь они накинулись на Мелюзину. Сначала несколько, затем множество. Твари с предвкушением щелкали хитиновыми клешнями, хлестали извивающимися цепкими языками и кусали воздух пастями, брызжа слюной. Она уклонилась от хватких когтей первой демонессы и впечатала кисть ей в лицо. Странной формы кости треснули, и существо отшатнулось, захлебнувшись трелью.

Длинный язык обвил ее руку, едкая слюна опалила плоть. Она закричала и вцепилась в розоватый мясистый хлыст, а затем вырвала его вместе с фонтаном ихора. И так Мелюзина билась, сражалась, как ее учили те, кого отец со смехом называл «дядями». Пусть у нее и не было оружия, кроме рук и ног, пусть конечности и отяжелели от изнеможения, она отгоняла чудовищ — снова и снова.

Вскоре их неестественная кровь замарала бледную плоть Мелюзины и забрызгала волосы. Ихор жег глаза, отчего было тяжело видеть. Но она продолжала двигаться, продолжала бороться. Как ее учили дяди. Что бы сказал Арриан, если бы увидел ее теперь? Или почтенный Цимисхий? Похвалили бы они ее или только покачали головой, видя такое безрассудство?