Фабрика здоровья

Автор неизвестен

– Приходи в наше СНО! (Он ходил в психиатрическое СНО). Мы... мы создадим психиатрическое ядро... узкий круг знающих людей!... Установим диктатуру!... Мы заберем власть.

Но, насколько я знаю, ему так и не удалось сковырнуть пациентов с трона.

Осталось напевать: как молоды мы были. Первый тайм мы уже отыграли.

Качок

Не все больные запоминаются. Не приведи господь. Но некоторые запоминаются очень неплохо. Из ада, набитого под завязку, вдруг высовывается искаженное лицо.

Однажды,

когда я еще трудился в поликлинике города Петергофа, мне принесли толстую карточку и приказали ехать к ее прототипу на дом. Все, кто видел эту карточку у меня в руках, качали головами и повторяли:

– Ой! Ой!

– У него болезнь Бехтерева, - объяснили мне коллеги.

Болезнь Бехтерева - пренеприятная вещь. Хребет костенеет вместе со всеми связками и дисками. На снимке он похож на бамбук. Все это дело, конечно, страшно болит и не лечится.

– Его уже все знают, - объяснения продолжились.
– Все разводят руками. Он уже везде лежал. А теперь вызывает на дом. Нарочно качается на своем горбу, как на качалке, вот увидите.

Я, человек подневольный, поехал. Мне открыл старичок. Он сразу начал махать руками и едко жаловаться. Я кивал и не видел возможности его утешить. Дедуля тем временем, сверкая очками, вел дело к торжественной развязке, своему коронному номеру.

– Вот посмотрите, посмотрите!
– закричал он.

Подбежал к столу, сорвал с него скатерть, привычно лег на горб и стал качаться, как игрушечная лошадь. В седой щетине застыла улыбка. Остановившиеся глаза уставились в потолок.

Я никак не мог понять, шутит ли он или не шутит.

Он хотел произвести на меня впечатление, разбудить в медицине совесть - а может быть, в Боге, но увлекся и качался уже от души. Он приспособился к жизни, и стало не так уж и больно. Экзистенция трансформировалась в адекватный ее содержанию перформанс.

Кроме шуток - я считаю, что это мужественное и гордое решение, даром что бессознательное. Я вовсе не хочу оскорбить память о старичке, но если бы Квазимодо не истекал слюной по недоступным цыганкам, а покачивался себе на хребте, довольствуясь тем, что есть, то помер бы в мире и даже с кукишем в кармане.

Смотрю я вокруг, не забывая про зеркало, и думаю, что это многим хордовым намек. Всем, если подумать.

Нос Страдамус

Можно порассказать и о себе, как я болел, а то все о других, а доктора тоже люди. Так сказал мой знакомый терапевт, когда его на вызове упрекнули в перегаре.

Дело давнее: лежал я в одном хитроумном отделении, где двери запирают вагонным ключом.

Ну, я не просто так лежал. Я придумал себе одну хитрую болезнь, чтобы кое-куда не ехать. Поэтому, по причине придуманности болезни, меня быстренько выпускали. Я приходил с утра, меня запирали, осматривали и совершали вокруг меня обход, а потом я уходил.

Вокруг меня шлялись всякие личности. Одного я хорошо запомнил, он был без лба. Не знаю, чем это лечат. Там разные шлялись: заячья губа, волчья пасть, конская стопа - полный комплект.

Однажды обход задержался, и меня хотели привлечь к обязательному труду. Я лежал и читал книжку,

но санитарка велел мне вставать и отправляться плести сетки. Или клеить коробки.

Я спрятался от нее в сортире и там беспомощно негодовал.

Перед выпиской со мной случилась настоящая травма. Как назло, точнехонько накануне мой знакомый поэт навсегда уезжал за рубеж. Я побывал на отвальной, упал и разбил себе, разумеется, нос, которому всегда достается страдать.

Беседка с выездом для кибитки

Иногда у меня возникала блажь преобразиться в провинциального Ионыча. Или в спивающегося деревенского доктора Астрова.

Позвали за доктором, он загрузился в кибиточку, поскакал. Кругом непогода, вьюга, гроза. Или, наоборот, сонные сумерки, сенокос удался, коровы мычат, туман ползет, пыль клубится.

Приехал в имение, помыл руки. Поосязал барина, почмокал ртом, назначил пиявок и отвар из лопуха. Тут тебе дородная евдокия выносит на подносе пирог и большую рюмку водки.

– Оставайтесь, доктор, с нами обедать, - предлагают гоголевские хозяева, а дочка у них вся тургеневская и краснеет. Потому что за дверью страдает разночинный учитель музыки с патлами, которому в петрашевцы уже поздно, а в РСДРП еще рано.

И водится там дальняя родственница, вечная приживалка и компаньонка, тоже краснеет, но она уже умудренная жизнью, ее-то нам и надо. Если не в спутницы жизни, то хотя бы в поводы к тоскливому запою от неразделенной любви.

Роса, беседка, сверчки, бесперспективный чеховский диалог.

Правда, Михаил Афанасьевич писал чего-то про мялку, в которую попала нога, и эту ногу пришлось отрезать. И еще про солдатский зуб, который драть. И роды всякие - нет, этому я не обучен. Никакого распределения ответственности по десяти отделениям.

К тому же мои глупые грезы отчасти сбылись. Я лечил не только городское, но и сельское население.

Ходил в областной кардиодиспансер и консультировал там пригородную публику. С нею приходилось тяжко.

Однажды я напоролся на одного деятеля, которого незадолго до того выписал из своей больницы - и нате, он уже здесь. Тот насупился, опасаясь, что я всем расскажу, что он там вытворял и как себя вел, но я не стал портить людям сюрприз, сами увидят. Бог с ним, он городской был.

С деревенскими бывало так:

– И когда же вы заболели?

– А когда сарай горел.

– А когда сарай горел?

– Да как соседи сгорели.

Ну ее, деревню, красным поясом перепоясанную.

Женский батальон

Когда реальность заканчивается, начинаешь обращаться к чужому творчеству, которое тоже реальность. Строишь на нем что-то свое. Это и есть постмодернизм.

Собрался я написать какую-нибудь медицинскую историю - и ничего не могу вспомнить. С горя стал смотреть фильм "Свадьба в Малиновке", к которому и раньше относился подозрительно, а нынче он показался просто отвратительным, с его-то гороховыми плясками. И вдруг, глядя на Пуговкина с его предколхозным стадом, припомнил, что у меня тоже наберется своего рода Женский Батальон.