Факелоносцы

Сатклифф Розмэри

И именно потому, что брат Нинний ничего не спросил его, и потому, что между ними возникла особая связь при последней вспышке Рутупийского маяка, сделав их старыми знакомыми, Аквила, только что боявшийся любых расспросов, вдруг заговорил сам, короткими фразами, полными горечи, и продолжал говорить, не выпуская из рук ивовую корзину, глядя вдаль, туда, за лес, пока вокруг угасал дневной свет.

— Тебе хотелось знать, какова его история, почему он зажег в последний раз маяк… Да просто он понял, что принадлежит Британии… всему тому, что дорого Риму в Британии. Но не самому Риму. Раньше он думал, что это одно и то же, а оказалось, нет. И он дезертировал. Вернулся домой к своим родным. А через два дня пришли саксы. Сожгли усадьбу и убили отца и всю челядь. Дезертира привязали к дереву и оставили на съедение волкам. Волки не пришли, но его нашла дружина, совершавшая набег в тех краях, и забрала его в рабство. Три года он был рабом на ютской ферме, а этой весной половина селения отправилась к Хенгесту на Танат и вместе с ними — хозяин дезертира. Так дезертир опять попал в Британию.

— И сбежал из города Хенгеста, — докончил брат Нинний.

— Ему помог бежать один человек, — добавил Аквила с запинкой. Ни одной живой душе, даже брату Ниннию, не признался бы он в том, что его сестра находится в сакском лагере.

Брат Нинний, видимо, понял, что теперь можно задавать вопросы:

— Ты назвал тех, кто забрал тебя в рабство, дружиной, совершавшей набег, как будто они отличались от тех, кто сжег твой дом.

— Да, те, которые сожгли мой дом, не просто совершали набег, — с горечью ответил Аквила. — Морские Волки не могли забраться так далеко в глубь суши просто так, ни с того ни с сего. — Он умолк, рука его судорожно сжала край плетеной корзины. — Мой отец был душой римской партии, соблюдавшей верность юному Амбросию. Заговорщики послали письмо Этию, стоявшему в Галлии, с просьбой помочь им прогнать Вортигерна и саксов. Сейчас-то об этом уже знают все, и ты тоже. И как ты, наверное, знаешь, единственным ответом им был отвод последних римских отрядов из провинции. Но тут Вортигерну донесли о заговоре, и он решил больше не рисковать. Он отозвал Хенгеста с боевыми дружинами с их насиженных территорий и поселил на Танате у входа в Британию. И он разделался со всеми, кого ему выдали и кого он нашел.

Он вдруг почувствовал, как замер стоявший с ним рядом монах.

— И в том числе с твоим отцом, — проговорил тот.

— И в том числе с моим отцом, которого выдал ничтожный птицелов с крысиной физиономией. — Аквила задохнулся.

Брат Нинний издал какой-то сдавленный звук, и Аквила резко повернулся к нему. Мгновение длилось долго, пока они стояли и смотрели друг на друга. Наконец Аквила спросил:

— Что ты сказал?

— По-моему, я ничего не говорил.

— Но ты охнул. Ты что-то про него знаешь, чего не знаю я. — Глаза Аквилы расширились, верхняя губа прилипла к зубам оттого, что пересохло во рту. — Может быть… может быть, ты знаешь, где он! Скажи мне… ты должен сказать…

— Чтобы ты отомстил ему?

— Чтобы я заплатил долг. — Голос Аквилы прозвучал жестко и спокойно, но за этим спокойствием стояла жгучая ненависть.

— Ты опоздал. Долг уже уплачен.

— Что это значит? Ты пытаешься защитить его, в тебе говорит монах! Ты знаешь, где он, и ты мне скажешь!

Аквила отбросил корзину, схватил монаха за плечи и принялся трясти его, вплотную приблизив к его спокойному, как всегда, лицу свое, искаженное яростью. — Говори! Клянусь нашим Господом, ты скажешь мне!

— Пусти, — проговорил брат Нинний. — Я не слабее тебя, а может, даже и посильнее. Не вынуждай меня применять силу против того, кто ел мой хлеб.

Аквила еще несколько мгновений продолжал трясти его, потом, задыхаясь, опустил руки.

— Сейчас же говори, где он!

Брат Нинний нагнулся и подобрал мотыгу и корзину.

— Пойдем. — Он повернулся и зашагал к ближайшим деревьям.

Аквила колебался, глядя ему в широкую темную спину сузившимися глазами. Шальная догадка промелькнула у него в мозгу еще до того, как по знаку брата Нинния они остановились под сенью первых деревьев и Аквила увидел длинную узкую грядку мшистой земли под одним из дубов.

Долго стоял он так, опустив голову, глядя на могилу. Ярость, ненависть, решимость — все ушло из него. Немного погодя он проговорил ровным безжизненным голосом, по-прежнему не поднимая глаз:

— Расскажи, что случилось.

— Я тебе говорил, что Бог иной раз посылает мне гостей. Почти три года назад… как раз через несколько ночей после того, как погас Рутупийский маяк, Бог послал мне гостя — истерзанного, при последнем издыхании. Ему удалось вырваться из рук сакских палачей. Я спрятал его у себя, лечил как мог, но есть предел мукам, которые может вынести тело человека и остаться жить… Две ночи он метался в лихорадке, бредил, и, сидя подле его постели, я услышал, что он был из числа сторонников Амбросия, одним из гонцов и под личиной птицелова переносил послания. То и дело он вскрикивал, кричал палачам Вортигерна, что больше не вынесет пытки, твердил, что предал своих товарищей. На третью ночь он умер.

— Другие умирают под пыткой, но молчат, — произнес Аквила тем же невыразительным, жестким тоном.

— Не у всех одинаковая сила духа. А ты что же, так уверен в своей?

Аквила долго молчал, по-прежнему глядя на длинный холмик, уже растворявшийся в сумерках; на могилу того, кто предал его отца, не выдержав пытки, кто умер потому, что сакские палачи разъединили его плоть и дух… а может, потому еще, что он не хотел жить.

— Нет, не уверен, — наконец буркнул он. Все он потерял за эти три дня — всех, кого любил и кого ненавидел. Он поднял наконец голову и спросил, словно растерянный ребенок: — Что же мне теперь делать?

— Теперь, когда ты лишился своей ненависти? Когда тебе некого выслеживать и некому мстить? — с какой-то особенной мягкостью спросил брат Нинний.

— Да.

— Думаю, на твоем месте я поблагодарил бы Господа и взял на себя служение другой цели.

— Я не гожусь для святой жизни. — В голосе Аквилы прозвучал горький вызов.

— Я тебе этого и не предлагаю, я знаю. Нет, если ты, как твой отец, веришь, что будущее Британии связано с Амбросием из дома Константина, то продолжи дело своего отца.

Они стояли и глядели друг на друга поверх могилы птицелова. Потом Аквила сказал:

— Разве живо то дело, которому я мог бы послужить? Ведь с римской партией покончено почти три года назад.

— Не так-то просто убить дело, за которое люди готовы положить свою жизнь, — возразил брат Нинний. — Пойдем, уже вечер, поешь и ложись спать, а утром отправишься в Арфон к молодому Амбросию.

Аквила повернул голову на запад, где между деревьями все еще пылал вечерний закат, а над верхушками, как ночная бабочка, повисла первая звезда.