Фактор Z
Шрифт:
Поначалу у него было много сил. Сейчас — меньше. Надо беречь.
Надежда Михайловна никогда не вспоминает этот вечер, потому что не забывает. Всё было плохо, потому что вечер был воскресный. Суббота и воскресенье — это был ад. Когда семья собиралась вместе, это всегда выявляло противоречивость интересов людей, связанных кровными узами, волей-неволей проживающих под одной крышей. Лёша хотел смотреть полуфинал по телеку. Сын хотел с рёвом возить по всей квартире пластмассовый грузовик. Она хотела в тишине и спокойствии почитать детектив, который одолжила на выходные сотрудница, и то, что воскресенье кончается, а от
— Пэ-у! — взвыл сын, ввозя громоздкость грузовика на полку, где стояли часы, будильник «Слава» — подарок от друзей на тридцатилетие, круглый, передняя стенка стеклянная, задняя в виде полушария глобуса, а по периметру с одной стороны — дуга, завершающаяся крошечной ракетой. Предвидя, что сейчас произойдёт, она кинулась к полке, ловя маленькую сферу, как футбольный мяч, но слишком медленно, точно в съёмке рапидом для повтора, — нет, не получилось…
Не поймать!
Будильник валяется на полу, стекло выдержало, даже не треснуло, а вот ракета откололась, валяется отдельно, если её приклеить, всё будет не то, как не склеить и то время, когда она, счастливая, беззаботная и бездетная, веселится в компании бывших одноклассников… Позднее у неё будет вызывать рыдание то, как умоляюще смотрел на неё сын. То на неё, то на маленькую ракету, словно ждал, что какое-то волшебство всё исправит, снова сделает часы целыми. Обычно ему не было свойственно затихать после проделок. Но в тот раз был особый случай.
Ставший особым.
— Так, — начала она, чувствуя необыкновенный подъём, словно на пьедестал воздвигаясь над ним, маленьким и виноватым, словно не мама она уже стала, а Родина-мать, — теперь всё ясно. Такой сын нам не нужен. Правильно я говорю, папа?
Лёшка терпеть не мог, чтобы его отрывали от футбола, он попробовал было ворчнуть, но её осанка Родины-матери, повлияло и на него, он воздвигся рядом с ней и сурово, согласно кивнул. Педагогика есть педагогика: родители должны действовать единым фронтом.
— Если ты не умеешь себя вести, мы не хотим с тобой вместе жить. — Она упивалась своим голосом — спокойным, властным, убедительным. — Иди оденься.
Она помогла ему одеться: он путал зад и перед у колготок, а шнурки вечно сбивались в чудовищный ком. Застегнула под подбородком шапочку, хотя на дворе стояла тёплая осень. Собрала в хозяйственную клетчатую сумку его игрушки (а он стоял, впервые затихший, пришибленный неожиданным горем). Сходила на кухню, открыла хлебницу и — вынула из неё пакет ванильных сухарей…
«Но как ты могла выставить ребёнка из дома?» — крепнет обвиняющий голос.
«Так ведь он не уходил, оставался у двери. Я и представить себе не могла…»
Сначала он колотился в дверь: глухие удары, смягчённые пухлой обивкой. Потом скулил и царапался. Лишь потом наступило молчание, но оно её не встревожило: ребёнок устал плакать и занялся своими делами, наверное, играет или ест. Она выждет, совсем чуть-чуть («Надо получше проучить этого паршивца» — «Да, но он уже слишком напугался, потом не заснёт»), а потом впустит его.
А пока пролистнёт детектив…
— Надь, ну хватит, поди глянь, чем он там занимается.
Она отперла дверь — и от пустоты на лестничной клетке прохватило пустотой всю грудь. Будто не стало там ни сердца, ни лёгких, ни того, что зовут душой.
Они с Лёшкой ринулись во двор, на детскую площадку. Они оббегали все площадки в округе, они орали, срывая голоса, они сулили ребёнку то наказания, то
«Сыночек, вернись! Я больше на тебя не сержусь. И ты — прости меня, а? Вернись хотя бы сейчас, я искуплю свою вину. Я сделаю так, чтобы ты всё забыл…»
Его родители отказались от него. Что-то он совершил такое (глобус, невнятно, похоже на золотой глобус), после чего они сказали, что он должен уйти. Искать другой дом. Сухари не подсказали, в чём там было дело, зато он вспомнил, как колотился в дверь, которая закрылась навсегда, ещё не веря, что его не впустят. Пока плакал — не верил. Но настал такой миг, когда слёзы кончились, и он как-то до конца, внутренне понял, что он здесь не нужен. Он сделал что-то настолько страшное, что от него отказались мама и папа. Значит, остаётся уйти далеко-далеко. И хотя мешала сумка, которую приходилось тащить по земле за собой, он понёсся со всех ног. Мимо площадки, где остались ненужные, отвергающие его качели и песочнца. Обогнул больничный забор — и очутился на трамвайной остановке, где до этого бывал только с мамой. Трамвай как раз подходил во всей своей красной красе, в блеске рассыпаемых рогами искр. Водитель распахнул переднюю дверцу, и он вскарабкался по ступенькам. Вышел, когда объявили вокзал. Там, на вокзале, прибился к цыганам, и…
На этот самый вокзал сегодня прибудет поезд — и завершится его долгое обратное путешествие. Дырка в животе перестала выпускать то, что уже походило скорее на жидкость из сломанного стебля одуванчика; на животе образовалась спёкшаяся корка. Зато обнаружились новые неприятности: подойдя к большому окну в коридоре, он вдруг обнаружил, что очертания приближающегося города заслонила пелена. Сморгнул — пелена исчезла. Похоже, его нынешний организм так же плохо вырабатывал слёзы, как и слюну. Не хватало ещё ослепнуть — не увидеть родимый дом… Зашёл ещё раз в туалет (растолкав очередь, никто не решился ему помешать), смочил глаза. Намочил вдобавок рукав, чтобы их протирать. На ближайшее будущее дал себе слово моргать почаще.
Все игрушки, которые у него были с собой, забрали цыганские ребята. Было жалко, но он стерпел, потому что только так можно было купить себе место в их компании. Правда, в этой компании он не задержался. Когда поезд приехал туда, где люди были похожи на него, такие же плосколицые и черноволосые, его продали… За этим словом зиял провал глубиной с карьер, в котором его закопали, с огромным кладом боли на дне, и он не хотел этого клада, пусть берёт, кому мало своих неприятностей, но главное, в конце концов он научился драться, и владеть оружием, и его выбрал Хусаин, а значит, не так уж плохо всё обернулось, если не считать того, что приходится моргать всё время, и эта дыра в животе как бы опять не потекла. И ещё лучше то, что кормили его достаточно, и он не тронул сухари, и всю эту долгую, чужую, подменную жизнь провозил мешок с ними при себе.
Он спрыгнул на асфальт платформы. Асфальт ударил по пяткам, отозвался в голове — не так, как раньше, надо экономить силы. Его едва не сбивали чемоданами, его водоворотила толпа. В глаза снова наползла мутность. Протёр рукавом. Моргнул. Помогло. Справа, из-за низенького голубого строения, донёсся звон трамвая. Не обращая внимания на толпу, он достал новую порцию сухарной трухи. На этот раз она буквально резала пересохший рот, впивалась в него, как крапива, но это неважно. Он хотел знать, тот ли это трамвай. И получить направление.