Фальшивая Венера
Шрифт:
И снова я говорю обо всем этом, чтобы показать, как с годами развивалась моя жизнь, полная нытья, разочарований, тупиков, временами даже помыслов о самоубийстве, и только дети удерживали меня от этого. Вот какой была моя жизнь, ничего другого в памяти у меня не осталось, кроме воспоминаний о том, что я Диего Веласкес, которые, разумеется, — я в этом не сомневался — были порождены действием наркотика.
Так или иначе, мы вместе с другими посетителями разглядывали эти замечательные картины, и вдруг милая малышка Роза спросила, где висят мои картины, и я ответил, что их здесь нет,
Кстати, очень хороший совет, и потом мы вернулись ко мне, Мило сел играть за компьютер, я стал стараться, а Роза изобрела новую форму искусства с помощью отходов измельчителя бумаг и клея, смастерив фантастические коллажи из многослойного переплетения разноцветных полосок — если бы они имели в длину двадцать пять футов, это было бы в самый раз для очередной выставки современного искусства в музее Уитни. А я, наблюдая за ней, размышлял о теории Шелли относительно того, что все дети гении и возвращение в детство с помощью сальвинорина может дать новый импульс творческому процессу, но только на более высоком уровне. И я поймал себя на том, что с нетерпением жду следующую дозу. Я постарался прогнать прочь мысль о том, что даже в состоянии наркотического опьянения я остаюсь имитатором, что разрабатываю богатства не своего собственного, а чужого прошлого.
Затем пришло время моего следующего сеанса в лаборатории, но когда я пришел, секретарша, вместо того чтобы вручить мне анкету, снова сказала, что доктор Зубкофф хочет меня видеть в своем кабинете.
Я прошел к нему, он усадил меня в кресло и посмотрел на меня так, словно у меня на томограмме мозга была черная тень. Наверное, Шелли отрабатывал такой взгляд во время учебы на медицинском факультете, но впоследствии почти не имел возможности применять его на практике. Он сказал:
— Знаешь, Чаз, у меня есть для тебя одна нехорошая новость.
— Да?
— Да. Ты не говорил, что у тебя в прошлом были неприятности с наркотиками.
— Ну, я бы не стал называть это неприятностями…
— Вот как? Два курса лечения в наркологической клинике, один по судебному предписанию. Лично я считаю, что это как раз и есть неприятности с наркотиками.
— Шелли, да я просто продавал в баре какие-то таблетки. Глупость несусветная. Я сделал любезность другу своего друга, а тот оказался наркоманом. Вот почему в постановлении…
— Да, как бы там ни было, но в любом случае ты больше не можешь принимать участие в исследованиях. Это очень существенный момент.
— Но я уже много лет совершенно чист.
— Это ты так утверждаешь, но я не могу перед каждым сеансом проверять тебя на наркотики. К тому же есть еще одна проблема. Мои помощники доложили, что ты ведешь себя агрессивно и отказываешься помогать нам.
— О, ну пожалуйста! Это все потому, что я не описал картину, которая мне привиделась?
— Совершенно верно, ты должен был рассказывать нам обо всех своих ощущениях, вызванных препаратом. Это является важной составляющей частью исследований.
Затем Зубкофф заговорил о Веласкесе, что по-прежнему сильно его смущало; считалось, что сальвинорин не приводит к таким эффектам.
— Так что же это такое? — спросил я.
— Что-то другое. И я не могу точно сказать, что именно. — Он явно искал способ, как бы поделикатнее сказать мне то, что он хотел. — Фундаментальная психологическая проблема.
— Что-то вроде психоза?
— Ну, так далеко я бы стал заходить, однако с тобой несомненно происходит нечто странное, что вряд ли как-то связано с сальвинорином, а мы, к сожалению, не имеем возможности оказать тебе необходимую помощь. Вот мой совет: обратись в нашу клинику, пройди полное обследование, анализ крови, энцефалографию, томографию и все остальное и убедись, что у тебя нет никакой скрытой патологии. Никто ведь не может поручиться, что ты не страдаешь эндокринным дисбалансом или что у тебя нет аллергической реакции на сальвинарин или, упаси господи, опухоли головного мозга.
Я обещал подумать над его предложением. Шелли кивнул, мы пожали друг другу руки, и это был конец.
Меня попросили подписать какие-то бумаги, и наконец я был официально отстранен от участия в исследованиях, и, должен признаться, у меня внутри все оборвалось. По дороге домой я начал думать о том, где бы достать препарат. Я вспомнил, что сальвинорин остается одним из немногих еще не запрещенных психотропных средств, и решил, что мне обязательно удастся где-нибудь его раздобыть. Затем я мысленно сказал себе: «Чаз, не сходи с ума, только этого тебе не хватало: если Лотта узнает, детей тебе больше не видать». Вот какими были мои мысли в метро.
Когда я поднялся из-под земли навстречу солнечному свету, мой сотовый телефон сообщил, что для меня два послания: одно от сестры, а другое от Марка, и он распространялся о том, что этот его итальянский бизнесмен-гангстер во что бы то ни стало хочет сделать потолок в своем дворце осенью, до начала сезона дождей в Венеции, он как раз ремонтирует крышу и хочет, чтобы восстановление фресок шло параллельно, и не могу ли я освободиться пораньше и отправиться в Италию, он уже обговорил премию, двадцать пять тысяч, если я приступлю к работе с первого числа следующего месяца, и еще двадцать пять, если закончу к Рождеству. Я сразу же перезвонил и сказал, что согласен, поскольку мне все равно больше не нужно было участвовать в исследованиях препарата.
Шарлотта оставила голосовое сообщение, предупредила, что какое-то время ее не будет, потому что ей представилась возможность отправиться в Африку спасать детей или кого-то там еще, она должна уезжать немедленно, подробностей сообщить не может, потому что сама их еще не знает, но, как она подозревает, ей предстоит тайно проникнуть в одно неназванное, но очень отвратительное африканское государство.
Затем я отправился к Лотте в галерею и сказал ей, что мне придется уехать из города месяца на три, объяснив зачем, и она немного поругалась, однако двести тысяч были весьма убедительным аргументом. Я вел себя строго, не так как в прошлый раз, чисто деловые отношения, и Лотта сказала: