Фанфан-Капкан
Шрифт:
«Кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли… Сам тощий как глиста…»
Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду.
— Вот сделают же еду, а! Самому вовек так не сделать! Вкуснота же, а!
Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.
—
— Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, — продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек — завернутый в обрывок толстой сетки камень.
— Не похоже, что напрашиваешься, ломаесся, как девка красная, уговаривать тебя требуется.
Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределимого цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось.
Вообще, в облике парня проглядывалась какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу, какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, не слаб телом и не болезнен, просто жилистый, и все. От таких ребят не знаешь, чего ждать, выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, ихний колхозный зоотехник, с виду дохлик, а не дай бог треснет кого — сразу белые тапки одевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности — писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой, тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посередине неровным пробором, были и впрямь чересчур длинны, почти до плеч.
«Перебрал он с волосьями-то, — подумал Феофан, — хиппарь какой-нибудь, что ли?»
С хиппарями он еще так близко не общался, и парень поэтому был интересен.
Когда частыми глотками гость допил молоко, Феофан предложил:
— Давай знакомиться. Феофан, рыбак из Лопшеньги.
Парень уважительно заторопился, вытер ладонь о рубаху и сказал:
— Очень приятно, Сергий, из-под Новгорода, учусь в академии, в Ленинграде.
«Художник, наверно, — сообразил Феофан, — они, эти художники, все хиппари длинноволосые, мазепы».
— Серега, значит, — кивнул Феофан.
— Да нет, Сергей звучит не совсем верно, правильнее будет Сергий, как, например, Сергий Радонежский, Сергий Валаамский.
— Так они же попы вроде или как их там. Ты же не поп, значит, Серега.
Парень пожал плечами, сказал смущенно:
— Да, я пока еще не возведен в духовный сан, но вот учусь, скоро уже…
Феофан крепко изумился:
— На кого учишься, на попа, что ли?
— Да, в Духовной академии…
Вот это да! Феофан какое-то время сидел с открытым ртом. Интересным фруктом оказался этот длинноволосик.
— Вот, значит, почему волосья-то у тебя такие.
— Ага, — просто ответил Сергий.
3
Вечером они встретились вновь. Феофан раздобыл на теплоходском камбузе соль, перец, лавровый лист, пяток картошин, кастрюлю и растаганил на морском берегу костерок, примастрячил колышек-поперечину, повесил кастрюлю с водой. Сергий почистил окуней, картошку. Стали варить уху.
Они сидели у костра, смотрели на огонь. Блики бегали по их лицам, плясали в воздухе, сновали как зайцы по черно-серой, высоченной стене Соловецкой крепости, громоздящейся совсем рядом, метрах в семидесяти. Восточный ветер, не шибко сильный, но настойчивый, пластался по земле, бросался на огонь из-за их спин, словно яркими, цветными лентами играл огненными языками, раскидывал их в разные стороны. И без того красное, обветренное рыбацкое лицо Феофана отсвечивало сейчас кирпичными тонами и выглядело умильным. Маленькие, прищуренные глазки слезились то ли от блаженства, то ли от дыма, то и дело кидающегося в лицо.
— Слушай, Серега, чего ты в попы записался, не понимаю? — спрашивал Феофан.
Вопрос в такой его постановке явно не нравился Сергию, он ежился от таких вопросов и отвечал неопределенно:
— Я еще не имею чести именоваться попом, этого звания еще необходимо достичь.
— Да ла-а, достичь, тоже мне, — ехидничал Феофан. Ему почему-то нравилось подтрунивать над беспросветной религиозностью малохольного Сергия. Феофан был вполне подготовлен к этому полученным образованием. Чтобы крепче уесть, он и имя специально коверкал, называл Серегой. Хотя такое имя явно не подходило.
— Волосья длинные отрастить да крест на пузу нацепить — вот и поп. Тоже мне сан!
Сергий поднялся и сжал кулачки, видимо, собрался уходить. Феофан понял: перебрал с атеизмом. Жалко будет, если этот богомолец уйдет. Забавный парень.
— Ну-ну, я же шутя, что ты, не понимаешь шуток? Шутки-то надо понимать, брат ты мой!
— Это не шутки, мне это неприятно, — с обидой в голосе возразил Сергий.
— Да прости, чего там! — Рубанул воздух рукой Феофан. — Не буду больше, честное слово! Ну, балбес я, вот и все.
Сергий поколебался, но все же присел на свою чурку, и Феофан обрадовался.
— Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то? — Он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтоб не обжечься, крупные, редковатые зубы. — О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их, эх ты, благодать!
Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался.