Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

Седов Геннадий

Отцепленный вагон стоял вблизи каких-то приземистых темных строений. Светились по ту сторону путей окна вокзала, дальше — вереница домов, заводские высокие трубы с белесыми дымками.

— Где мы? — спросила шагавшего впереди офицера, курившего папиросу.

— В Москве, в Москве, Каплан, — отозвался тот. — Не оступитесь о рельсы, под ноги глядите…

Москва! Поверить невозможно!

Ее усадили в подводу с высокими бортами, рядом расположились конвоиры. Стояла теплая душная ночь, над головой в предчувствии близкого утра полыхал неистово звездный небосвод. Пахло сиренью, брехали за заборами сонные собаки.

Она озиралась по сторонам:

спящие дома, церкви, церквушки, по тротуару ковыляет ночной сторож, стучит в колотушку.

Колеса прогрохотали по деревянному мосту через речку, застучали по брусчатке мостовой.

Ехали долго. Возница понукал окриками лошадь, конвойные о чем-то переговаривались, офицер курил, стоя у борта.

Она подумала внезапно: как же далеко я от дома! Одинокая, никому не нужная, в тряской телеге. Пересыльная каторжанка в цепях, брошенная на произвол судьбы человеком, ради которого была готова на все. Оставила близких, рисковала жизнью.

Невыносимая нахлынула тоска, душили слезы. Сидела, низко опустив голову, кусала губы. Конвойные позевывали рядом на скамейке, офицер молча курил.

Въехали в сонную слободу из деревянных домишек, обогнули пустырь, водокачку. Встала на пути темная громада строений за каменными стенами, башни по сторонам.

— Прибыли, Каплан!

Офицер помог ей спуститься, зашагал к будке с постовым, она в окружении конвойных следом. Озиралась по сторонам: не тюрьма — крепость! Стены в несколько человеческих ростов, трехэтажные мрачные корпуса.

Миновали очередной пост, вновь предъявили документы. Заскрипели железные ворота, они пошли в полутьме по гулкому тоннелю, вошли в освещенный сводчатый зал, набитый до отказа людьми. Шум голосов, запах немытых тел, сваленные где попало котомки, набитые мешки.

Дождавшись своей очереди, она подошла к длинному столу.

— К стенке! — приказала немолодая надзирательница.

Поднялась со стула.

— Руки протяни!

Выбрала из металлической связки на поясе ключ, отщелкнула кандальные замки на запястьях — тяжелая цепь свалилась на пол.

«Как хорошо, боже! Рукам как легко»…

— Юбку скидывай!

— А?

Она смотрела не понимая: люди же вокруг, неприлично…

— Глухая? Юбку сымай, говорю!

Торопясь, она переодевалась в домашнее платье. Казенную ее одежду надзирательница забросила, скатав, в наваленную в углу гору тряпья.

— Ко мне пожалуйте! — позвал из глубины зала бородач в клеенчатом переднике.

Усадил на табуретку.

— Пригните голову!

Расчесал по плечам волосы, клацнул ножницами, принялся подрезать. С одной стороны, с другой…

Она не выдержала, глядя на падающие к ногам локоны, заплакала горько.

— Не переживайте, барышня, к свадьбе отрастут, — бородач обмахнул ей лицо несвежей салфеткой. — Готово! Следующий!

Недремлющая «Бутырка». Осужденные с мешками и котомками, тянущиеся по лестницам и этажам, скрип отпираемых дверей, оклики надзирателей. Главная пересыльная тюрьма России заполнена до предела. Уходит в места пребывания один этап, на смену ему прибывает новый.

Коротко остриженную ее привели из приемного «отстойника» в женское отделение для уголовных. Теснота, спертый воздух. На железных койках, в проходах, у стен — разномастная толпа женщин. Старые, молодые. Смотрят — кто настороженно, кто равнодушно, кто с любопытством. Приведшая ее коридорщица-латышка, плохо говорившая по-русски, отвалила прислоненную к стенке свободную койку («Тавоя», — обронила), повела

в умывальную комнату, дала, дождавшись, пока она умоется, кружку с кипятком.

Вернувшись в камеру, она увидела: на койке ее сидят, улыбаясь, старуха с седыми космами и две молодки.

— Сюда, мамзель! — поманила ее к себе на колени деваха с грубым мужским лицом, по всей видимости, атаманша.

Взрыв хохота, свист.

Минуту она стояла в растерянности. Достала лежавший у двери узелок с припасами, вытащила связку сушек, кусок сахара. Села на пол, глотнула из кружки. Грызла сушки, запивала сладким кипятком. На сидевших напротив — ноль внимания: сидите, черт с вами!

— Гордая, глянь, — обменивались мнением сокамерницы.

— Из бар видать. Личико-то… бе-е-елое.

— Али прислуга.

— Русская, не? — окликнула атаманша.

— Еврейка, — отозвалась она.

— Жидовка, ха! — оживилась старуха.

— Молчи, хрычовка! — двинула ее локтем атаманша. Старуха повалилась на пол, заскулила, вставая на четвереньки:

— Чо ты, Мань! Больно же…

Камера помирала со смеху. Одна из девах взгромоздилась старухе на спину, заорала давая шенкеля:

— Климовна, рысью! В ристаран!

— Иди, садись, — подошла к ней мордатая деваха. — Манду простудишь.

С уголовницами она прожила четверо суток. Шесть десятков женщин, у каждой своя история, своя судьба, своя статья Уголовного кодекса. Бессарабская крестьянка Климовна, зарезавшая во время сенокоса свекра, изнасиловавшего ее десятилетнюю внучку. «Абортажница», как звали ее сокамерницы, Катерина Ивановна, делавшая на дому запрещенные аборты. Проститутки Женечка и Василиса из Казани, договорившиеся ограбить купца, пригласившего их на ночь в гостиничный номер для утех, насыпавшие ему в стакан с вином тройную меру снотворного порошка, не ведавшие, что сластолюбивый купец страдал апоплексией и не проснулся наутро как они ни бились. Тихая, не в себе, дочь уличной торговки Нюра, задушившая и похоронившая на огороде новорожденного сынишку. Многократно судимая мошенница Кушнаренко, сбывавшая на вокзалах фальшивые кредитки.

Взявшая ее под покровительство атаманша Манька была уличной воровкой. Родилась в костромской ночлежке, мать — бродяжка, отца не помнила.

— Маманя моя, царство ей небесное, подворовывала по-малому, — рассказывала поздно вечером, покуривая в кулак на соседней койке. — Когда курицу со двора уволокет, когда картошку с чужого огорода, когда пьяного мужика на улице обчистит. В семь лет привела меня на паперть: сиди, клянчи копейку. Возле церкви народ толчется, в колокола звонят, весело. Мне нравилось. Подавали — кто полушку, кто грошик, кто семишник, кто алтын. Принесу вечером, матери отдам, а она через час уже пьяная в стельку. Лежит, задравши юбку, на полатях с каким-нибудь ярыгой, папиросы оба курят, хохочут. Обрыдло мне все это. Стояла раз у церковных дверей, служба кончилась, народ повалил. Мужчина видный мимо идет, не то купец, не то лавочник. Рубаха шелковая, пузо вывалил. В руках бумажник кожаный. Одаривает нищебродов, те кланяются, благодарят. Ко мне подходит, денежку сует. Я гляжу: в бумажнике у него ассигнации. Красные, зеленые… Загорелась я. Иду следом в толпе, щупаю тихонько боковой карман: тут бумажник! Руку засунула. Счас, думаю, почувствует, заорет. Не почувствовал: с бабой своей о чем-то говорил, смеялся… В ночлежку я в тот день не вернулась. Башмаки новые купила на базаре, еды всякой. Пошла на станцию, забралась в товарняк. И айда, куда довезет…