Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
За окном проплыла водокачка, складские строения.
Поднявшись, они потянулись гуськом к дверям тамбура. За спиной — конвойные с винтовками, шепчущий что-то на ухо Вере золотопогонный полковник, везущий их к месту каторги.
На всем пути следования краснолицый жандарм с саблей на перевязи уговаривал их избегать во время выступлений выпадов против царя и особ царствующего дома. «Войдите, гражданки, в мое положение, — утирал платком потное лицо. — Все ведь на мой счет запишут. Что мягкость проявил, не пресек. А у меня семья, жена-инвалид».
Им было весело: а, каково? Лазаря поет, у них, каторжных, бесправных защиты просит. Трещит по
Последний этап по пути на каторгу стал для них дорогой славы. Во время многочасовых остановок на узловых станциях два их арестантских вагона — мужской и женский — встречали толпы народа. Рабочие, студенты, чиновники, крестьяне близлежащих деревень. Пожилые люди, молодежь. Лезли через ограды, бежали вдоль перронов, тянули в окна и отворенные тамбуры буханки хлеба, вареную картошку, печенье, конфекты, газеты, цветы. Бросали деньги: кредитки, монеты — от медных двухкопеечных до золотых пятирублевок, кольца, браслеты, карманные часы с инкрустациями и монограммами. Усилия властей не допустить чествований государственных преступников: отцепление арестантских вагонов подальше от вокзалов, на запасных путях, в тупиках, перекрытие подходов к привокзальным площадям нарядами полиции успеха не имели: получавшие по своим каналам нужную информацию революционно настроенные рабочие-железнодорожники оповещали публику и вездесущих газетчиков о планах начальства: в нужный час встречающие оказывались в нужном месте…
— Гражданка Каплан, пожалуйста… — прижавшийся к стенке жандармский полковник пропустил ее к отворенной двери. — Как договорились. Никаких призывов к бунту. И имя государя не упоминать…
Держась за поручни, она ступила на верхнюю ступеньку. Глядела перед собой, шурясь от солнца.
Привокзальный перрон был заполнен толпой. Люди на заборах, на крышах пристанционных зданий. Колышутся красные флаги, над головами холщовые транспаранты: «Да здравствуют товарищи социал-демократы в Государственной Думе!», «В борьбе обретешь ты право свое!», «До свидания, товарищи, в свободной России!»
— О-о-тре-е-че-ем-ся от ста-а-а-ро-го-о ми-и-ра-аа, — послышалось пение.
Она вдохнула побольше воздуха, подняла руку с гремящей цепью.
— Да здравствует революция. — крикнула звонко. — Долой ненавистный царский режим!
Стучат под полом колеса, качается вагон. За решетчатым окном — бегущие леса, голубое небо в кудрявых облачках, гуляет по коридору ветерок, отдающий угольным дымком. Закрыть глаза, и кажется: едешь не на каторгу, а в Житомир на летнюю ярмарку или в гости к родственникам в Конотоп вместе с родителями и сестренкой.
Думается о разном: мысли легкие, летучие. О родных в Америке. О коктебельском знойном лете: кудрявом смеющемся Максе в распахнутом хитоне, Елене Оттобальдовне на веранде с гирями в руках. О счастье, в котором она купалась, как в море, загорелая, нагая, отдающаяся в беспамятстве любимому — где придется: в татарской душной сакле, среди можжевеловых зарослей Карадага, на пустынных маленьких пляжиках с острыми ракушками, впивавшимися в спину, в ялике, раскачивающемся посреди бухты на легкой волне…
В купе возбужденный разговор. Спорят о прочитанной в газете «Русская мысль» статье Петра Струве: «Интеллигенция и революция».
— Рассуждает здраво, со многим согласна, — слышится голос Веры. — Что в переживаемый России революционный период интеллигентская мысль, наконец, соприкоснулась с народной. Впервые в нашей истории. А вот значение царского манифеста семнадцатого октября, влияние
— По крайней мере, будем знать то, что скрывают другие, — голос Нины Тереньтевой. — Струве, по крайней мере, правдив.
— Толку в его правде.
— Страх как боится свержения монархии, — роняет Аня Пигит. — Буквально в каждой строчке чувствуется. Поразительно! Социал-демократ, марксист предостерегает от насильственных методов борьбы, советует заняться воспитанием угнетенных, внедрением в сознание народа каких-то там, объединяющих идеалов. С кем, позвольте, объединяющих? С эксплуататорами, угнетателями? Типичный кадетский тезис! Вот, послушайте! «Революцию делали плохо. В настоящее время с полной ясностью раскрывается, что в этом делании революции играла роль ловко инсценированная провокация. Это обстоятельство, однако, только ярко иллюстрирует поразительную неделовитость революционеров, их практическую беспомощность. Делали революцию, в то время когда задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании»… Неделовитость революционеров! Беспомощность! Это он про жертвы? Пролитую кровь? Декабристов! Петрашевцев! Наших товарищей! Все было напрасно? Так, что ли?
— Читает проповедь во время пожара, — соглашается Нина.
— Именно! Помогает пожарным! Во имя сохранения того, что исторически себя изжило, годится на свалку…
Она не вмешивается в спор. Статья профессора-марксиста, сотрудничающего с Лениным и большевиками, не для нее. Туманно, иные слова и не выговоришь…
«Начну заниматься, — решает категорично. — Сразу, как прибудем на место. Товарищи помогут, времени достаточно».
Достает из-под подушки потрепанное приложение к журналу «Мир Божий». Нашла роясь в кипе газет и журналов, полученных от манифестантов в Костроме. На первой странице фотография женщины, пишущей что-то, склонившись над бюро, ниже: «Этель Лилиан Войнич. ОВОД. Роман». Пробежала машинально начало: «Артур сидел в библиотеке духовной семинарии в Пизе, просматривал стопку рукописных проповедей. Стоял жаркий июньский вечер. Окна были распахнуты настежь, ставни наполовину приотворены»…
— Ужинать, ужинать, милая чтица! — очнулась много часов спустя от отклика Веры. — Темно, глаза поберегите.
Наскоро что-то поела, проглотила чай. Улеглась поближе к тускло светившему фонарю над головой. Читала продолжение, долго не могла уснуть. Думала напряженно: отчего так сурова Джемма, почему не может простить любимого, гонит прочь? Он же невиновен, не знал, что добившийся у него признания на исповеди монах-духовник откроет тайну полиции, что невольное его предательство станет причиной провала операции по доставке оружия подпольщикам, ареста товарища, который, как и он, влюблен в Джемму.
«А как бы поступила я, случись подобное с Виктором? — явилась мысль. — Простила? Нет? Вышла замуж за другого?»
Простила бы, скорее всего. Как прощала всегда. А вот Вера Штольтерфот точно нет…
— Об чем книжка, барышня?
Конвойный. Митрич, как называют они его между собой. Немолодой, улыбчивый, добрая душа. Когда полковника нет рядом, пьет с ними чай, интересуется, откуда родом, живы ли родители, рассказывает о себе. Из-под Великих Лук, бондарь. Семью имел, избу, коровенку. Жена работящая, детишков четверо, старшенькая на выданье. Всех в один год холера прибрала. Он на японскую ушел, вернулся после ранения из Маньчжурии, а изба пустая. Все пятеро на погосте — пять холмиков с крестами.