Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове
Шрифт:
– Вы много знаете, а славу пострадавшего либерала мы вам создадим. На Руси любят пострадавших. К тому же настала пора и на отечество поработать, а?
– Я согласен! – выпалил Феоктистов.
– И прекрасно! – ответил Закревский. – Я и не сомневался в вас! Идеалы идеалами, а служба службой! Не правда ли?
– Так точно! – по-военному отрапортовал пришедший в себя Феоктистов. Он уже понимал, что гроза миновала, и что всё, кажется, обойдется, и что, похоже, у него появилась возможность сделать карьеру, о которой втайне давно мечтал, что ему, можно сказать, даже повезло.
– Правда, наказания вам не избежать, – вернулся к
– У меня есть родственники в Крыму.
– Договорились. Будем считать, что аудиенция окончена. Ступайте! И пусть пригласят вашего приятеля по этому делу – купца Боткина. Ах, забыл! Ведь вы с ним не друзья и даже не приятели! – не удержался и съязвил Закревский.
Феоктистов в очередной раз смолчал.
– Напрасно, Евгений Михайлович, вы так легко отказываетесь от дружеских отношений! – продолжил губернатор. – Напрасно… Ну, ладно с живыми, а с покойным Гоголем за что? Покойный – он беззащитен. Всякий и по всякому поводу может его истолковать. Вот, к примеру, «Выбранные места из переписки…» – очень благонамеренное произведение, защищает государственность и порядок. Как вам известно, Гоголь отказался от своих сатир на Россию. Вот и вам надо взять подобную сторону. А теперь идите!
В коридоре Феоктистов встретился с Боткиным. Провинившийся купец был бледен.
– Ну как? – спросил он Феоктистова.
– Под надзор полиции и ссылка… в Крым!
– О Господи! Хорошо бы меня в Пермь или Вологду! А вдруг в Сибирь?! Слышал о чистых бланках, что государь нашему губернатору выдал в знак полного доверия?! Стоит ему вписать имя провинившегося, и… без суда и следствия загремишь.
– Не робей, Василий! – самодовольно усмехнулся Феоктистов. – Откупишься!
– Так не берёт! – перешёл на шёпот Боткин. – Представляешь, давеча поручил откупщику Кокорину дом, что в Петербурге остался, продать за семьдесят тысяч. Кокорин дом осмотрел и в сто тысяч оценил. Он в этих делах толк знает. Арсений Алексеевич на него так орал, будто бы тот тридцать тысяч как взятку накинул… Слушай, я вот тут на благие цели града московского припас. Как думаешь, уместно будет?
Однако Феоктистов не слушал купца. Другое его занимало.
– Почему ты хочешь в Пермь или в Вологду? – перебил он приятеля. – У тебя там родственники?
– Нет. Всё же губернские города, не захолустье. Я в Москве привык к обществу.
– А-а-а, – протянул Феоктистов. – Я думал – родня.
…Оставшись один, граф Закревский вновь взял томик Гоголя со стола.
«Гм-м, – вспоминал он беседу с Феоктистовым. – Прелюбопытный тип… Гоголевский! Поди, карьеру сделает головокружительную! А уж братьев-литераторов погоняет – это точно! – Закревский поморщился. – Холуй! Впрочем, как раз такие-то власти и нужны! Преданные. Правда, до тех пор, покуда власть сильна! А у нас в России власть не слабая. Что ж, отпишу в Петербург».
Неведомая сила оттолкнула Феоктистова. Он запнулся и упал в снег.
Нёсшие гроб с трудом удержали равновесие. Боткин и студенты помогли Феоктистову подняться.
– Простите, господа! – извинился Феоктистов. –
– Ничего, Евгений, бывает! – ободрил его Боткин. – Да ты что-то побледнел!
– Зябко мне! Пожалуй, я дальше не пойду! – Голос у Феоктистова дрожал, да и сам он был явно чем-то напуган.
– Ну, как знаешь! – невозмутимо ответил Боткин. – А ну, господа студенты, взяли!
Гроб с Гоголем поплыл над головами.
Гоголю захотелось перевернуться в гробу. Так тяжко было ему.
Он вспомнил, что, когда умирал его друг Виельгорский в далёкой любимой Италии, Гоголь расспрашивал его: что там?. Что он чувствует? Страшно ли?
Тот, ослабевший и обессиленный болезнью, отвечал, что состояние приближающейся смерти – необыкновенное! Перед ним за секунды пролетает вся его жизнь: и ошибки, и радости, и многое, многое, о чём, казалось, позабыл, вдруг всплывает в подробностях необычайных, ярких, красочных. «Вся моя суть в мгновение ока проносится, словно время сжалось», – шептал умирающий Виельгорский. И Гоголю было жутко от этих откровений, и он ещё тогда поймал себя на мысли, что завидует этому бедному юноше.
И вот теперь он на пороге в иной мир, но что же с ним происходит? Где всё из обещанного? Время сжалось, но не на его судьбе, а на множестве других жизней! «Вот идёт возле гроба студент… У него чахотка, он погибнет через год… жаль молодого человека. А вон невдалеке идут профессора… Грановский – он повторит мою судьбу… Те же приступы меланхолии и смерть на роковой цифре сорок два! Фатальная неизбежность! Он и не подозревает сейчас, что всего два года осталось. Но что я могу поделать? Соловьёв… В душе считает меня сумасшедшим. Но вот ирония жизни. Через год у него самого родится полусумасшедший сын, гениальный философ Владимир Соловьёв. Ужо намучается с ним… и в корне поменяет своё представление о сумасшествии… Но мне-то что от этого! Ой, тяжко!
А этот Феоктистов, которого я подтолкнул. И вовсе мне не нужен, не интересен…» Но перед Гоголем в мгновение пронеслась очередная чужая жизнь: стремительная карьера благодаря флирту хорошенькой жены, высокий пост заместителя министра… разрыв с Тургеневым, цензура, притеснение журнала Островского… и вот уже почётная пенсия с всевозможными государственными наградами… домочадцы у смертного одра… «И что из этого? Мало ли таких было и будет? Персонаж для сатирика! Но разве всех опишешь, да и есть ли в этом надобность? И неужели так скучно на том свете? Неужели так же ничего интересного, что и в жизни? Не ожидал! А может, это в наказание мне? За то, что чужие жизни описывал и выдумывал? За что, Господи! Нет, прочь! Не хочу!.. А смею ли не хотеть?»
Боткин резко подкинул гроб плечом. Гоголь накренился и… улёгся на ложе.
– Что, господа! – Купец приободрился. – Давайте дружнее! Чай уже две версты отмахали? Не устали?
– Нет! – ответил примеченный Гоголем чахоточный студент. – Никакой усталости… я думаю, оттого, что день сегодня особый! – добавил он и вдруг смутился.
Но все с ним согласились.
24 февраля 1852 года – день похорон Николая Васильевича Гоголя – один день из смерти гения.