Фантастические тетради
Шрифт:
— А ты летаешь?
— Только не вздумай проболтаться отцу. Он уверен, что в павильоне я получаю образование по физике и математике. Я не могу ему объяснить, что «земные» науки здесь ни к чему не пригодны, разве что стропила на крышу поднимать, да фундамент рассчитывать. — Он еще раз помешал палочкой шерстяную кашу. — Ну-ка, понюхай. Заметно меньше воняет? Что я тебе говорил!
Но Альба предпочитал держаться от котелка подальше.
— А чему учил тебя Феликс?
— В основном инфолингвистике, — Голли задумался, как можно доступным образом объяснить суть этой науки человеку, не имеющему элементарных навыков работы в сетях. — Это особая дисциплина, если как следует ею овладеть… — он мечтательно закатил глаза, как натуральный землянин. Альба даже восхитился, как Феликсу и дяде Ло удалось из настоящего гуманоида сделать человека. —
— А Ксарес?
— Что Ксарес? — Не понял Голли.
— Чему учил тебя Ксарес?
После этого вопроса Голл неожиданно замолчал. Он хорошенько перемешал йогуртовы хвосты, настрогал туда свежих корешков, снова перемешал, подложил в костер щепок и все это время не переставал ощущать на себе вопросительного взгляда Альбы. «Болтун — находка для шпиона, — говорил ему отец, — когда-нибудь ты попадешься за свой длинный язык». Желание болтать своим «длинным языком» у Голли пропало вмиг и надолго.
— Не пора ли тебе мешать краску?
— Да, — согласился Альба, поднялся и вразвалочку направился к дому, а озадаченный Голл застыл с палочкой над котелком. «Сын Али-Латина, — подумал он, — ничего себе чудо природы. Землянин, тоже мне… А все-таки болтун ты, Голл Гренс. Воистину трепло номер один во всем обитаемом ареале», — и, выругавшись хорошенько пятью непонятными словами русского языка, он с чувством исполненного долга целиком посвятил себя приготовлению хвостов.
Для получения белой краски старший Гренс заставил младшего Гренса растереть в пыль кусок голубого мела, который затем сутки напролет надо было разводить водой, прокаливать, затем опять разводить водой до полного побеления. Альба наблюдал это с легкой дрожью в коленках. Никогда прежде его художественные способности не доставляли окружающим столько хлопот. Ко дню рождения он неизменно получал в подарок новые коробочки красок, как должное, как само собой разумеющееся, от всех без исключения родственников и знакомых. Но редко кто из дарителей догадывался, что для полноценного рисования нужны еще бумага и кисти. А так как мальчик оказался чрезвычайно одаренным, — растворы, грунтовки, холсты. Это съедало целиком бабушкину пенсию и половину маминой зарплаты. Альбе все сознательное детство приходилось бы довольствоваться мрачными кусками картона, если бы не хитрый Шурка, который раньше других сообразил, что картины не роскошь, а товар, что холст-масло ценится дороже акварелей, что «мелкому Альбино» вообще давно пора брать заказы на оформление интерьеров. Поскольку модные пейзажи с замками на вершине утеса он «возводил» по памяти лучше, чем архитектор по чертежам, и никогда не требовал выездов на натуру. Тогда-то Шурка одним из первых сделал полноценное финансовое вложение в развитие юного дарования.
Совсем другое дело дядюшка Ло. Казалось, он целую вечность мечтал о художественно одаренном сыне как о благодати небесной. Казалось, небеса услышали его молитву в тот миг, когда надежда иссякла. И он готов был на все, лишь бы убедиться, что это не сон в раю.
Приготовления длились двое суток и поглощали все его внимание, терпение, раздражение. Он мастерил подрамники, укрепляя их сосновой смолой, не замечая вокруг себя ничего и никого. Он натягивал самое гладкое льняное полотно и выбеливал его так тщательно, что в сумерках в неосвещенной комнате оно давало света больше, чем свеча, поэтому на ночь его приходилось завешивать серой тряпкой. Он выудил из заначки последний флакончик спирта, которым «дезинфицировал» желудок, случись отравиться противоестественной флорой или фауной заповедника. Этот неприкосновенный запас теперь был торжественно возложен на алтарь искусства.
— Спиртом краски не разбавляют, — пытался возразить Альберт, — нужен хотя бы ацетон.
— Это для твоих красок нужен ацетон, — заявил Гренс, — а для моих годится только чистый спирт.
— Уймись, отец, — попытался образумить его Голли, — ему за год столько не изрисовать, а нам через несколько дней пора отчаливать.
Но отец только сердито крякнул в ответ и, немного поразмыслив, велел сыну заняться делом, а не путаться под ногами. А сам перебрал готовые склянки с красками, переложил и перещупал кисточки, подтянул ближе к окну стол, на котором возвышался самодельный мольберт.
— Завтра же начнем, — постановил он, — чего зря время терять? А сегодня солнца уже не будет. Как их ни проси, по ночам никогда не поднимают солнца. Видно, боятся, что перегорит.
Следующей ночью Альба не сомкнул глаз. И поднялся с первыми лучами, когда семейство Гренсов еще крепко спало, а в печи тлели последние угольки вчерашнего суматошного дня.
Ни через несколько дней, ни через неделю, ни через две недели Альба в нижнем павильоне не появился, и Матлину пришлось запастись терпением. 18 лет он ждал… 18 лет был выдержан, хладнокровен и всецело уверен: все будет так, как задумано, и увенчается непременным успехом. Даже тогда, когда доступ в «наша-Галактику», казалось, был закрыт для него навсегда, он знал, что прорвется: поставит на уши все бонтуанские ЦИФы, сумеет убедить в своей правоте самых непрошибаемых скептиков, а все оппоненты со временем станут его убежденными единомышленниками. Спокойствие и хладнокровие многолетней закалки не изменили ему и теперь, лишь каждый день ожидания становился похожим на год, а каждый вызов на связь превращался в маленькую вспышку надежды, что Голли, наконец, одумался и очень скоро приведет Альбу обратно. Но Голли не одумался, каникулы продолжались.
— Они еще не всю рыбу съели? — интересовался Ксар.
— Не волнуйся, — успокаивал его Матлин, — потрич у Гренса — блюдо сугубо праздничное, а праздник я ему скоро испорчу.
Спустя месяц спокойствие Матлину изменило, и Голл Гренс был приглашен в лабораторию для взбучки.
— Да что ты, Феликс, — оправдывался он, — у нас с ним никаких проблем. Вполне нормальный ребенок. Отец от него без ума.
— Я предупреждал тебя…
— Он совершенно здоров. Кроме того, отец собирается его усыновить, а мне велел убираться к чертям.
— Вы что там все с ума спятили?
— Нет, но через столько лет ты мог бы встретиться с отцом и поговорить по-человечески. Если я сейчас заберу у него Альберта, ты не представляешь, что он натворит.
Матлин не нашел что ответить. Угроза выглядела серьезно. Уж ему-то было известно, на что горазд Гренс в приступе ярости. Не будь Альбы, Матлин с удовольствием позволил бы ему сколько угодно демонстрировать дурной характер. Благо, что после ратных подвигов Гренс, как правило, погружался в состояние миролюбивого благодушия, чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах и если не приставал с извинениями ко всем подряд, то уж, по крайней мере, сидел тихо в своей берлоге и лишний раз не напоминал о себе. Забрать Альбу…
— Сам-то Альба желает с ним остаться?
— Не знаю, — ответил Голли, — чего не знаю, того не знаю. По-моему, ему все равно. Что бы ни происходило… Даже если я посажу его на цепь, он будет доволен. Кажется, это не типично для землян?
— Тебе виднее.
— Ты уверен, что он сын Латина?
— Именно это я собираюсь выяснить. Если, конечно, родительские чувства Ло не перейдут границ допустимого. Постарайся объяснить своему отцу: чьим бы сыном ни был Альберт, собственностью Гренса он не будет. И еще передай, чтобы не вздумал провоцировать меня…
— Феликс, — остановил его Голл, — я за него ручаюсь. Вам надо поговорить.
— Он прав, — подтвердил Ксар, — тебе стоит подняться в заповедник. Кому-то из вас придется сделать первый шаг… У тебя для такого шага причин больше: Гренс наверняка узнал Альберта лучше, чем ты за время полета. Кажется, это в твоих интересах.
— Не только в твоих… — добавил Голл и терпеливо дождался, пока здравый смысл Феликса одержит полную и окончательную победу над гордыней.
С чем только ни приходилось мириться Феликсу за долгие годы своего удивительного знакомства со старшим Гренсом. И эта жертва была бы для него не самой тяжелой. Она была бы совсем пустяковой, если б он нашел в себе еще немножко терпения и решил для себя окончательно, что в этой партии он всегда будет проигравшим, потому что между цивилизацией и презумпцией собственной правоты — непроходимая отвесная скала.