Фантастический триллер
Шрифт:
Глава шестнадцатая
Шлепнувшись на стул, я уменьшил давление на ноги, но не на свои куриные мозги. Я не понимал, почему эта информация вызвала в нем такую перемену, и меня это совсем не трогало. Любой был бы по горло занят, если бы на нем висели три миллиона человеческих жизней. К тому же информация, хоть и интригующая, казалось, не имела отношения к основной проблеме.
— Черт возьми, какое значение для лондонца, погребенного под руинами собственного дома, будет иметь то, что своей гибелью он обязан деятельности человека, а не бога? — раздраженно спросил я.
— Никакого, — ответил Уайт тем же безжизненным голосом. — Но знание этого не может не повлиять на ваш подход к властям.
— Не вижу, каким образом, — возразил
— Я все здесь написал в форме реферата, — апатично сказал Уайт. — Эти землетрясения являются цепной реакцией, вызванной результатами подземных испытаний атомных бомб. Вот что происходит вкратце: в результате как самих взрывов, так и радиоактивности, что в деталях описывает Колстон и чем я не буду вас утруждать, потому что вы из этого ни единого слова не поймете, происходит размягчение земли, аналогичное разложению трупа. Когда процесс достигает определенной стадии, а также когда наличествуют особые условия, эта размягченная земля проваливается под весом верхних слоев, вызывая, таким образом, конвульсивное сотрясение, похожее на землетрясение.
— И это может происходить за многие тысячи километров от места самих взрывов?
— В этом-то все и дело. Из теории неясно, как и почему это происходит — в этой и других областях открытия еще придется провести массу исследований, — но я полагаю, что разрушительная сила, как обычно в таких случаях, избирает путь наименьшего сопротивления. Таким образом, одна область может пострадать, а другую это минует.
— Не знаю, почему я так удивлен, — грустно продолжал он, — и, прямо скажем, шокирован. Для узкой группы физиков, работавшей над этими проблемами, это не явится полной неожиданностью. Естественно, в печати мало что появлялось, но несколько неприсоединившихся стран провели недавно конференцию, обсудившую последствия ядерного оружия. Как выяснилось, в Соединенных Штатах наблюдалось загадочное явление, которое, если проследить его истоки, уходит корнями в последствия ядерных взрывов. Зная это и другое, о чем я не могу говорить, я не мог считать себя неподготовленным. И все же я шокирован и взволнован, по-видимому, сверх ваших ожиданий.
Я молчал.
— Я думаю, мистер Кэртис, это связано с тем, что у меня есть совесть. Меня уже давно мучили проблемы, связанные с «производством» ученых знаний на благо человечества. Особенно мое беспокойство возросло в последние годы. Младенцы-уроды; отравленные растения, животные и люди; фабрики, производящие все новые и новые виды химического и биологического оружия — все это тяжелым грузом давило на меня. Должен ли ученый воздерживаться от новых открытий? Должен ли он принять на себя большую политическую ответственность? И если да, то как? Поле действий обширно и небезопасно. Оно затрагивает щекотливые стороны национальных, международных и коммерческих интересов. А ученые совершенно непривычны к кабинетным интригам. Мы имеем дело с истиной, а не с увертками. — Он покачал головой. — А теперь — это. Теперь мы уже больше не можем доверять земле, по которой ходим. Источником страха и беспокойства становится неделя жары. Единственный луч света на эту темную картину бросает открытие Колстона. Он, по крайней мере, дал нам ключ к проблеме.
Судя по голосу, эта идея его воодушевила.
— Это был великий человек, мистер Кэртис. Явление, описанное им, замечали и другие ученые. Но потребовался человек его таланта, чтобы связать причину и следствие, и человек его силы воли и упорства, чтобы за свой счет работать в течение десяти лет и доказать свою правоту. Мы не можем вернуть его к жизни, мистер Кэртис, но мы можем и должны воздать ему должное. Его надо похоронить в Вестминстерском аббатстве.
— Боюсь, что его могила будет находиться не в столь освященном месте, — сухо заметил я. — Позвольте, я возьму реферат?
Он сложил листки бумаги.
— Не могли бы вы проставить свои инициалы на всех страницах и расписаться на последней? — попросил я, глядя в сторону.
Он без колебаний выполнил мою просьбу.
— Будьте добры, напишите над самой первой строкой: «Я, нижеподписавшийся», ваше имя и титулы, «составил этот реферат теории Колстона по собственноручным записям Колстона».
Понимая причины этой просьбы, он ее тут же выполнил.
— Благодарю вас, — искренне сказал я. — Я более чем благодарен вам, как будет благодарен каждый лондонец, оставшийся в живых после сегодняшнего вечера; потому что не будь вас, он бы погиб.
Уайт неопределенно махнул рукой.
— Вы не подождете меня в кабинете? — добавил я. — Я вас должен попросить еще кое о чем.
Он кивнул и вышел, опечаленный, встревоженный и съежившийся. По моим часам оставалось три часа и сорок пять минут.
Я замер на месте. Вдруг до меня дошел смысл, точнее, политическое значение сказанного Уайтом. Я сидел, словно парализованный. Во мне более не было уверенности в том, что я имею право или обязан что-то делать для спасения Лондона. В разверзшейся пропасти я пытался найти точку опоры. Я смотрел в глаза обнажившемуся передо мной страшному будущему, которое я собирался создать, и безжалостному настоящему, которое было не лучше. И — помоги мне Боже правый — не знал, что выбрать.
Хотя Рэйнхэм и думает наоборот, я не наивен в политике. Я слишком хорошо знаю грязную механику власти, чтобы меня было легко шокировать. Метя не приводят в смятение такие книги, как «Шпион, пришедший с холода», рассказывающие о лояльных гражданах, принесенных в жертву на алтарь политических интриг. Меня не трогают романы типа «Адвокат дьявола», показывающие структуру римской католической церкви. Метя печалят, но не ужасают сцены, описанные в «Жестком море», где капитан английского эсминца топит глубинными бомбами своих соотечественников, пытаясь уничтожить подводную лодку. Такие вещи мне не нравятся, я хочу изменить общества, которые их допускают. У меня есть моральное право выступать за такие перемены вместе со всеми, кто хочет жить в лучшем мире. И у меня есть право противодействовать тем, кто, в силу своей близорукости, стоит у нас на пути. Но одно дело выступать, другое — действовать. Завтрашний день еще не родился; со всех сторон нас обволакивает сегодняшний день со всеми его мерзостями. Я хотел бы видеть, как звериный национализм уступает место международной гармонии, но это не давало мне права предавать мою страну в руки врага. А в этом-то и заключалась суть дела. Все дело Колстона с самого начала пронизывал вопрос о национальной безопасности, а я его игнорировал.
Впервые за этот деть (и за все остальные) я попробовал поставить себя на место Рэйнхэма. Я даже спросил себя: не зря ли я его осуждал? А если он все же государственный деятель? Не был ли он вынужден сделать страшный выбор и принести меньшинство в жертву интересам большинства? Не сказал ли он себе: «Три миллиона англичан могли жить»? Никого нельзя заставлять делать такой выбор, но он только масштабом отличается от тысяч аналогичных решений, принимаемых на войне почти автоматически.
Не ошибаюсь ли я? — спросил я себя. — Допустил бы я, находясь на месте Рэйнхэма, чтобы потрясенный и ужасающий мир узнал, что наши испытания по частям подрывают нашу планету? Не стал бы я тайно, в строжайшей секретности пытаться добиться прекращения подземных испытаний? Не послужило ли открытие Колстона толчком к новому раунду переговоров, проходящих в Женеве и посвященных запрещению испытаний? Если даже я смогу принудить Рэйнхэма действовать, не добьюсь ли я лишь разглашения жизненно важных секретов и распространения по всему миру паники?
Теперь я полагаю, что я был немного не в себе; открытие Уайта надломило меня еще тогда, когда я не придавал ему значения на фоне надвигающейся гибели Лондона. Но вдруг — к счастью, вовремя — паранойя прошла. Я вновь мог ясно рассуждать, и видел, что подобный выбор не стоял перед Рэйнхэмом. А если и стоял, и он действовал, исходя из него, то он еще больший дурак, чем я его считал. На меня отрезвляюще подействовали мои же собственные слова, сказанные ранее: «Предупредить людей можно было, не подрывая национальную безопасность. Рэйнхэм этого не сделал, и по этой причине я его никогда не прощу».