Фантастика 1971
Шрифт:
И думал бы о другом.
И о чем мне сейчас говорить с уважаемым членом редколлегии?
Проблемы уже нет, Илья ее решил, отрицательное решение — тоже решение.
После заседания долго ходил по улицам. Я не мог смириться с тем, что все кончено, что больше мне уже не загореться, не почувствовать себя частью чего-то большего, чем обыденность. Что же, чтобы найти другой ответ, надо найти другой путь к нему. Я обязан это сделать, вывернуть себя наизнанку, стать другим человеком, в конце концов, если иначе не смогу достичь цели. Ньютон добыл золото. Добыл, что бы об этом ни думал Илья. Но как? Он же ничего не знал об атомах!
Леонардо да Винчи вряд ли много знал об ультразвуке, а ультразвуковую стиральную машину сделал. Для Монны Лизы. Могли быть какие-то могучие силы, которые Ньютон вызывал, сам того не ведая.
Ночь продолжалась. Небо теряло свою уверенную черноту. Пока не стало ровным-ровным, сине-фиолетового цвета.
Потом фиолетовый цвет начал уходить, синий разжижался, вот он уже стал голубым, поднялся над горизонтом край солнца — голубое стало сразу нежнее и ярче, прикрыла этот край случайная тучка — голубое стало серым.
Ньютон мог использовать свет каких-то узких участков спектра… неожиданных участков спектра… Нет, это гадание на кофейной гуще: А что, если… Мне нее объясняли однажды, что существуют общие правила делания открытий.
Как его звали, того учителя рисования с гомологичными рядами открытий? Звучит название красиво. Проверим? Он, верно, раньше чем прийти, присылал рукопись. Значит, можно установить его фамилию. Надо только подождать начала рабочего дня.
Пышнотелая Зина, ведавшая у нас письмами, конечно, поворчала. Еще бы! Я спрашивал о письме — рукописи, причем не знал, ни кто автор, ни когда письмо пришло, ни даже каких оно размеров и, соответственно, числится у нас письмом или рукописью (разница тут почти что только количественная). Она долго рылась в книгах и каталожных ящичках, и я терпеливо стоял рядом и смотрел на нее. Тем более что это занятое нельзя было назвать неприятным.
При рассмотрении вопроса, кого брать на это место из трех девушек-претенденток, дело решила, по существу, длина Зининого платья. Оно почти прикрывало колени, и, потрясенный такой скромностью. Главный отдал предпочтение его хозяйке. Как ни странно, выбор оказался довольно удачным.
Вот и сейчас она сумела найти след давнего визитера.
— Самой рукописи нет. Запись: «отдана автору». Но согласно регистрационной карточке название рукописи — то самое: «Гомологичные ряды открытий». Автор — Николай Пантелеймонович Авдюшко. Адрес есть. Запишите.
Я снова представил себе этого запинающегося на каждом слове от смущения человека. Я определил его в ту единственную нашу встречу как начинающего шизофреника. Что же, если я был прав, за эти месяцы он должен был уже выйти из разряда начинающих.
А если прав был он…
Да чего же тут думать? Увижу его — тогда и буду разбираться, кто есть кто. И что с ним делать.
А сейчас надо же с чего-то начинать.
На дверях была блестевшая медью дощечка «Н.П.Авдюшко». Рядом с нею не было никаких указаний на количество звонков, из чего следовало, что Авдюшко был здесь хозяином.
Я нажал кнопку, подождал, услышал шаги, звон засова, скрип двери. А потом почти испугался. Так хороша собой была возникшая на пороге женщина. Лицо золотисто-матового цвета, глаза марсианки из фантастического романа, брови, до которых ни одному писателю не додуматься. А мягкость линий подбородка заставляла вспомнить наброски Леонардо да Винчи. Ей было, наверное, уже за тридцать — морщинки у глаз достаточно заметны. Но предательскими их никто не посмел бы назвать, потому что даже они казались необходимой деталью этой совершенной красоты. Есть лица, на которых, как говорится (а вернее, пишется), «видны следы былой красоты». А это лицо должно было сохранить не следы красоты, а саму красоту. Казалось, его ничто не может испортить — даже время.
Она стояла у открытой двери и выжидательно смотрела на меня. Не знаю, привыкла ли она к впечатлению, которое производит на людей, но, во всяком случае, на ее лице не было и следа удивления перед охватившей меня оторопью.
Я никогда бы не мог ее полюбить. Потому что рядом с такой женщиной чувствовал бы себя все время недостойным ее совершенства. А я не из породы верующих. Но каково рядом с ней ее мужу…
Если тот заикающийся графоман и вправду ее муж! Тут на Марс полетишь, а не то что новый научный закон откроешь.
— Так вы, может быть, хоть скажете, кто вам нужен? — В голосе женщины звучала легкая, очень легкая ирония. Я встряхнул головой, избавляясь от наваждения, и ответил: — Николай Пантелеймоиович Авдюшко. Он дома?
— Дома, муж дома, — протянула она в ответ и отступила в сторону, шире открывая дверь.
И я оказался в старой профессорской квартире. Что профессорской, было видно с первого взгляда. Прихожая и коридор, все четыре комнаты были уставлены по стенам не модными и удобными открытыми стеллажами, но солидными дубовыми книжными шкафами. Сквозь узкие полоски стекла глядели корешки с русскими, латинскими и греческими буквами.
Письменный стол в кабинете хозяина был тоже большим и добротным. А хозяин… Хозяин сидел профилем ко мне, склонившись над рукописью, от которой его оторвал ласковый оклик женщины.
Он встал навстречу гостю, видимо не совсем еще узнавая меня, потом вдруг узнал — и остановился в движении, как птица останавливается на лету.
Несколько мгновений он явно не знал, что делать, как меня принять. Потом вздохнул, махнул в пространство кистью левой руки, пожал мне руку, предложил стул. И без церемоний перешел к делу. Не заикаясь, не запинаясь и совсем-совсем не смущаясь:
— Послушайте, однажды вы вздумали надо мной посмеяться, Это было у вас на работе и, на мой взгляд, выглядело не слишком вежливо. Сейчас, насколько я понимаю, вы пришли из-за премии Союза художников. Так вот, о работах, за которые ее дали, с вами я не буду говорить. С вами! Пусть пришлют другого корреспондента. До свидания.
Я засмеялся:
— Видите ли, дорогой Николай Пантелеймонович, я впервые слышу про премию. Очень интересно. Поздравляю вас. Но мне от вас нужно совсем другое.