Фантастика 1971
Шрифт:
— И мне не вам, Рюрик Андреевич, перечислять, какие блестящие открытия были впервые обнародованы в таких провинциальных изданиях.
— Верно, извините меня, я совсем не хотел бросить тень именно на вашу работу.
— Да, пожалуйста, извиняю, для меня главное в этой статье — закрепление приоритета. Видите ли, тут помещена теорема Авдюшко. Вот, читайте. «Если в одной области естественных наук сделано открытие, характеризующееся… то в другой области наук за определенный промежуток времени будет сделано свое открытие, аналогичное (гомологичное) данному по таким категориям…» — Здорово!
Авдюшко
Николай Пантелеймонович нахмурился.
— И все-таки вам придется серьезно объяснить, почему вы пришли именно ко мне и именно сегодня. Тот человек, с которым я говорил в редакции, этого, право же, никогда бы не сделал.
— А я и стал за последние дни другим человеком!
— Бывает, однако…
— Ну, да поймите, тогда я не мог влезть в вашу шкуру, а теперь сам попал в положение непризнанного пророка.
— Ага, мое прошлое стало вашим настоящим — прекрасно. Будем надеяться, что мое настоящее — ваше будущее.
— Хотел бы этого — вы мне нравитесь… Поговорим-ка о деле, Николай Пантелеймонович. Как же все-таки с предсказанием открытий?
— Как, как! Сам мучаюсь. Я предсказал пару открытий, но даже говорить о них сейчас не хочу: до того, как их сделают, пройдет лет десять. Вот бы здорово было иметь рядом параллельный мир, в котором время идет впереди нашего, предсказывать — у себя — открытие, а потом бежать в соседнее измерение и смотреть, как и когда это открытие сделано.
— Прекрасная идея! А что вы называете открытием?
— Все-таки силен в вас журналист, мой дорогой. Дефиниции вам требуются, одни дефиниции. Открытие — это когда Рентген обнаруживает икс-лучи, а Менделеев чертит таблицу.
— А когда предсказывают нейтрино? — Это еще лучше.
— Говоря короче, вы, как мой любимый Ньютон, против гипотез, вас интересует то, что он называл достоверностями или принципами.
— Конечно. Оно вернее. Вы же знаете, в атомной физике сейчас из ста опубликованных гипотез только одна оказывается верной. А ведь чтобы гипотезу опубликовали, надо и найти какие-то факты ей в подтверждение, и отстоять статью от рецензентов и редакторов. А прежде всего, конечно, физик сам должен не успеть разочароваться в своей гипотезе до публикации.
— Значит, одна из ста верна?
— Да!
— Тогда, может быть, лучше не предсказывать открытий? Проще найти, какие из уже предложенных гипотез гомологичны сделанным открытиям, или, иначе говоря, удовлетворяют критериям Авдюшко. Эти гипотезы и верны. — Благодарю за великолепный термин. Но ведь может оказаться, что ни одна из гипотез не верна, и тогда все равно правильную гипотезу придется сочинять.
— Возможно. Но скорее всего верная гипотеза найдется. Слушайте, вот будет здорово!
— Оно конечно. Особенно если бы у нас под рукой был — для проверки и контроля — тот самый параллельный мир, живущий впереди на пять лет.
Инга Авдюшко все это время молчала. И сейчас она ничего не сказала, только улыбнулась словам мужа.
Меня словно ударила эта прекрасная улыбка. И в то же мгновение
— Послушайте, Николай Пантелеймонович! Параллельный мир есть. Что вы знаете о кристаллографии?
— Ничего…
— Вот-вот. Надо взять все гипотезы шестьдесят восьмого года, или шестьдесят третьего, или какого захотите. Намеренно не узнавать ничего об открытиях, сделанных позже. И проверить, какие гипотезы удовлетворяют вашим критериям. И уже потом выяснить, какие из них себя оправдали. И если окажется…
Я сказал все, что хотел, и замолчал.
Авдюшко кивнул головой:
— По-моему, это хорошо придумано. Разрешите только спросить: почему именно кристаллография?
— Просто красивые имена первыми приходят в голову.
— Хм. А вы мне нравитесь, мой молодой друг. И я даже готов рассказать вам, за что получил премию. Я сделал в педагогике рисования открытие, гомологичное открытию гамбита в шахматах. Впрочем, об этом — как-нибудь в другой раз.
У меня был знакомый кристаллограф. Юным кандидатом он написал между делом несколько популярных статей, редактировал их я, и хотя с тех пор он успел сделать несколько открытий, создать по меньшей мере две новые теории и стать членом-корреспондентом Академии наук, но изредка продолжал появляться в редакции.
— Мне нужна, — сказал я, — подборка гипотез, судьба которых к концу 1968 года была еще неясной. Требуются все гипотезы — от общих, затрагивающих основные проблемы, и до мелких, по самым частным вопросам. Кстати, сколько гипотез так наберется? Сотни две?
— Ну, Рюрик, ты стал оптимистом или пессимистом. Гипотез всех видов — тысячи. И ты уж прости меня, но у меня для того, чтобы сделать эту подборку, сейчас нет времени. Попросить кого-нибудь из моих ассистентов? Но у них ведь тоже плоховато со временем. Плановые темы… А дело ты задумал трудоемкое… И вообще раньше за тобой не водилось — заставлять других работать вместо себя.
— Видишь ли, Гена, я не должен ничего знать о судьбе этих гипотез после 1968 года. Я и этот-то год взял в качестве пограничного потому, что как раз с 1969 года ничего по кристаллографии не читал — так уж получилось, Гена, прости меня. И опять же вы сами знаете, где что искать. Мне ведь не нужны выписанные формулировки — только ссылки на страницы книг и журналов, где напечатано изложение гипотез.
— Это уже легче. Если я засажу всю свою кафедру за библиографию, сам потрачу несколько часов… В общем, это можно сделать. Но чего ради? Будь добр объяснить.
И я рассказываю ему о критериях Авдюшко. То есть сообщаю не сами критерии, конечно, а лишь тот факт, что они существуют.
Геннадий щурится, поглаживает себя левой рукой по виску, пересеченному оглоблей очков, думает несколько минут, предостерегающе вскинув правую руку, чтобы я не мешал.
— Значит, если у твоего Авдюшко все верно, то едва выдвинешь гипотезу, тут же можно проверить, правильна ли она (я киваю). И если неправильна, то иногда ее можно будет изменить, подогнать под ответ, соотнести с критериями (я снова киваю). Ни-че-го. Мо-ло-дец. Ради этого помогу. Пожертвую рабочим днем своим и всех своих. Окупится.