Фантастика 1982
Шрифт:
Бабушка Ганна любила поговорить. В первый же день я узнал все о ее покойном муже - подпоручике (“Хотя царю служил, но был хорошим человеком, Игнат мой”), о сыновьях, работающих в Киеве на заводе, и, конечно же, обо всех болячках, терзавших ее старое тело.
Как-то сидел я во дворе в тени старой вишни и делал выписки из анатомического атласа Воробьева. Бабушка Ганна неподалеку чистила куском кирпича сковороду и по привычке что-то рассказывала. Краем уха я уловил, что она произнесла имя Патратий, и, заинтересовавшись, переспросил;
– Что-где Патратий?…
– Да, говорю, что без Патратйя все бы мои куры передохли, -
– Горе мне да и только было с этими курями. Разгребли они начисто весь огород соседки моей, Горпины. А Горпина тогда и говорит: “Будут еще ко мне бегать, отравлю треклятых!” - Бабушка Ганна осуждающе покачала головой.
– Ну в чем они, глупые куры, виноватые? Но Горпина, чтоб ее лихоманка схватила, беспременно сделала бы так, как сказала. Вот тогда и надумала я привести к ним Патратйя.
– А что, этот Патратий специалист по курам?
– не удержавшись, ехидно спросил я.
– Не смейся, сынок. Патратий, он всякую птицу и зверя понимает. Свирепейший зверь Патратия не тронет. Курей заговорить ему легче, чем галушку проглотить. Зашел он в мой курятник и сказал курям слово. Так знаешь, впрямь поумнели они после этого. Со двора ни ногой!
Размеренно и однообразно плыли дни моей сельской жизни: вправлял вывихи, лечил мелкие травмы, врачевал пациентов и “от головы”, и “от живота”… В те дни, когда Патратий вел свой прием, поток больных раздваивался, и та его часть, которая текла к хате Патратия, была заметно больше. Это выводило меня из равновесия; я всячески старался выведать, как же, чем лечит знахарь. Чтобы одолеть врага, нужно получить о нем наиболее полную информацию. Но дошлый дед ошибок не допускал. В тяжелых или сомнительных случаях он отправлял больных к доктору.
Как мне удалось разузнать, метод его лечения состоял в том, что он произносил “слово” - и больным сразу же становилось легче, по телу разливалась приятная теплота, боль утихала…
Однажды ко мне прибежал запыхавшийся мальчонка.
– Дя-ядь! Вас до конторы кличут!
– прокричал он с порога и умчался, мелькая босыми пятками.
Я быстро собрал чемоданчик с инструментом и заспешил на площадь, где была контора.
Подойдя туда, увидел небольшую толпу.
– Владимир Иванович, - обратился ко мне председатель.
– Случилось несчастье. Прибежал Степанов хлопчик и рассказал, что видел в лесу тетку Горпину. То ли уже мертвую, то ли раненую.
– Ага!
– включился в разговор мальчуган, польщенный тем, что принимает участие в делах взрослых как равный.
– Она вот в та-а-кущей луже крови лежит. И вроде вовсе не дышит. Сразу за Панским садочком поляна, там она и лежит.
– И чего это тебя туда носило?!
– всплеснула руками его мать.
– Иль не слыхал, что люди вчера вечером там немца бродячего видели?
– Там ягод много, - насупившись, протянул мальчик.
– Ну так как, орел, проводишь доктора?
– спросил председатель.
– Нет уж!
– Мать схватила сына за руку.
– Ишь, чего надумали! Ребенка под немецкую пулю подставлять?! Чтоб фашист его подстрелил?!
– Я проведу, - послышался хрипловатый голос старого человека, похожего на деда Щукаря. Это и был Патратий.
Я молча пожал плечами.
– Может, боишься идти, доктур?
– лукаво подмаргивая, пустил он шпильку.
– Боюсь или нет, а идти нужно, - ответил я, стараясь скрыть неприязнь
– Читать не читаю, а кое-чего чувствую, - услышал я его голос и онемел от удивления. А дед тем временем повернулся к председателю: - Надо спешить. Горпина покуда еще жива, но крови много потеряла.
Меня удивило то, что ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов старика, хотя в лесу он не был и не мог знать о подробностях случившегося.
Я торопливо шагал за дедом, а он хитро поглядывал на меня шустрыми мышиными глазками и незлобиво подшучивал:
– Ну-ка, доктур, не оставай! Аль сундучок подсобить нести?
Криво улыбаясь, я наддавал ходу, старался не показать своей усталости.
Мы перебрались через ров и начали взбираться по склону, поросшему орешником. Это место и называлось Панским садочком. Вода сбегала вниз, и валежник быстро подсыхал. Поэтому местные жители часто ходили сюда за хворостом. Вскоре мы добрались до поляны. На ее краю, подмяв высокую траву, лежала старая Горпина. Дед поспешно склонился над ней.
– Жива!
– Он поднялся, в глазах его были боль и гнев.
– Пулей она поранена. Во зверюги! Три года нас тиранили и даже теперь вот… - Он взглянул на меня исподлобья и сказал, силясь вернуться к прежнему шутливому тону: - Давай-ка, доктур, подлечи, поправь свою соседку.
Я быстро осмотрел раненую. Она была в глубоком шоке. Из поврежденной бедренной артерии вытекло много крови.
Большая берцовая кость перебита пулей. Я наложил жгут, сделал необходимые инъекции и сказал Патратию: - Нести нужно бабушку Горпину.
– Носилки? Это я мигом спроворю!
– . ответил Патратий, доставая из-за пояска топорик.
Внезапно послышался треск валежника, и на противоположную сторону поляны вышел немец. Одежда на нем висела лохмотьями, лицо заросло рыжей щетиной, глаза безумно блуждали. Он заметил нас, и судорожная улыбка оскалила рот. Он медленно стал приближаться, не сводя с нас дула своего автомата… Сердце у меня замерло.
Дед тоже заметил немца. Лицо Патратия окаменело, на шее вздулись вены, и вдруг он закричал высоким птичьим голосом. И тут же меня будто бы ослепили, безжалостной рукой сдавили мозг. Свет, потемневший в глазах на миг, вспыхнул затем с неимоверной яркостью. Из каких-то темных глубин душу мою захлестнула такая жуткая ненависть, которую не описать человеческим языком. Вся эта буря, вихрь злобы были направлены на идущего к нам по поляне фашиста. Почувствовав, что весь смысл моего существования сейчас в том, чтобы своими пальцами, ставшими будто когтями, рвать, раздирая в клочья ненавистную плоть, и, в ярости зарычав дико, я кинулся вперед… Но тут же словно сквозь сон услышал голос деда:
– Стой! Не к тебе слово молвлено!…
Он железной хваткой держал меня за воротник, и тут меня осенило, что рычал не я.
Огромный серый волк метнулся из-за кустов и, изгибаясь в прыжках над травой, мчался к немцу. В мгновенье фашист был сшиблен с ног, с хрустом сомкнулись у него на шее страшные клыки, брызнула в стороны яркая кровь.
Вновь по-птичьи, но в других тонах прокричал старик, и волк большими скачками умчался в лес.
Как и раньше, в лесу пересвистывались птицы, было тихо и спокойно. И все, что произошло, могло показаться страшным видением, бредом, но в дальнем углу поляны лежал мертвый немецкий офицер.