Фантастика 1983
Шрифт:
– Что-то вы все думаете, думаете… - Тихкй голсс Тамары, прозвучавший над самым ухом, заставил Гостева вздрогнуть.
– Так уж надо, - переведя дух, растерянно пробормотал он.
– Танцевать надо. Танцы помогают думать.
– Разве не отвлекают?
– Нет, нет. Это у нас все девушки знают. Когда перед экзаменами ум за разум заходит, лучшее средство - потанцевать…
– Она правильно говорит. Она знает.
– Алазян наклонился с другой стороны, запыхавшийся в танце, улыбающийся, пахнущий почему-то сухой полевой травой.
– А до чего додумались вы, танцуя?
– тотчас спросил Гостев, решив, что случай для продолжения беседы самый подходящий.
– Пока ни до чего. Но что-то интересное вырисовывается. Этой ночью я просмотрел некоторые работы.
– Он сел рядом и, не сводя глаз с какой-то
– А мы неразумно копим атомные бомбы, - неожиданно сказала Тамара, и Гостев вдруг увидел, что все сидят за столом, не притрагиваясь к еде, благоговейно слушают.
Алазян как-то сразу сник, потянулся к бутылке, принялся разливать по бокалам шампанское.
– Я что-нибудь не то сказала?
– растерялась Тамара.
– Что ты, девочка!
– Алазян погладил ее по тонкому плечу и встал: - Я предлагаю тост за наших милых дам, присутствующих и отсутствующих, которые не дают нам взлететь слишком высоко и ожечь крылья о солнце.
Тамара покраснела и поставила бокал.
– Нет, нет, - успокоил ее Алазян.
– Это неплохо, совсем неплохо. Я говорил о разуме как о вселенском явлении. Разум каждого отдельного человека - это как элементарная частица, возникающая и исчезающая, переходящая в поле. Особая частица, обладающая индивидуальной волей. Разум каждого отдельного человека нуждается в напоминании, что он лишь гость в потоке вечности, призванный выполнить свою небольшую, но непременно добрую миссию. И безропотно уйти…
Произнеся последние слова, Алазян как-то по-особому пристально посмотрел на Гостева,
– Да, - сказал он смущенно и посмотрел на часы., - Мне уже пора.
Он медленно поднялся. Ему захотелось уйти эффектно, цифру за цифрой произнося шифр, прерывающий сеанс. Но вдруг увидел погрустневшие глаза Тамары и снова сел.
– Мне в самом деле пора… Я не говорил раньше… Но мне нужно сейчас… сегодня… Улететь самолетом…
– А у вас вещи в гостинице, - лукаво напомнила Тамара.
– У меня все с собой. Вы оставайтесь здесь, а я прямо на аэродром.
Он собирался отойти куда-нибудь за угол и там назвать свой шифр. Но Алазян властно усадил его на место.
– У нас так не принято. Если надо - не смеем задерживать. Но позвольте уж проводить как полагается…
Почти все время, пока ехали до аэропорта, Алазян молчал, то ли обижаясь на Гостева, то ли обдумывая что-то свое, очередное.
Возле билетной кассы гудела толпа, и Гостев растерялся, не зная, как поступить в этом случае. Ему не удавалось остаться одному, чтобы прервать сеанс, и улететь самолетом при таком обилии желающих, как видно, нечего было рассчитывать.
Выручил Алазян, сбегал куда-то, пошептался с кем-то и принес билет на ближайший рейс. Снова исчез и вынырнул из толпы с двумя бутылками коньяка.
– Наш, армянский, разлив ереванского завода. Такого в Москве не найдете.
– Зачем же, - растерялся Гостев, принимая бутылки.
– А мне и подарить нечего.
– Он порылся в карманах, нащупал ключ - овальную пластинку с частыми окатанными зубчиками по краю.
– Разве вот это. Ключ от моего дома. Как символ, что я всегда рад видеть вас.
– Как же вы домой попадете?
– У меня еще есть…
Ключ растрогал Алазяна едва не до слез. Он обнял Гостева, расцеловал в гладкие щеки и отстранился удивленный.
– Чем вы так чисто бреетесь?
– Жидкостью, - не задумываясь, сказал Гостев.
– Какой жидкостью?
Гостев вспомнил, что эта жидкость для бритья в конце XX века еще не была известна, и покраснел, не зная что и как ответить. Выручило радио, вдруг оглушительно прокричавшее, что объявляется посадка на самолет. И он, так ничего и не ответив, заторопился к выходу, возле которого за высокой загородкой дежурные и милиционеры проверяли билеты и багаж.
Он все ловил момент, когда можно будет назвать шифр, но всякий раз, оглядываясь, видел наблюдающие за ним глаза.
Так он и вошел в самолет, протолкался среди оживленных пассажиров к своему креслу, сел и задумался о словах Алазяна, сказанных там, в ресторане. Ясно было, что, говоря о всеединстве Вселенной, он пытался сформулировать какую-то важную мысль. Какую?
Вспомнилось сравнение Алазяном человека с целой Вселенной. Удивительно, что сравнение это не так уж и поразило. Только теперь он понял почему: нечто похожее ему уже приходилось слышать. Давно, очень давно. И вдруг он ясно вспомнил - или это компьютер помог вспомнить?
– тот разговор. Не слишком известный, но, по общему мнению, весьма перспективный поэт, с которым Гостеву однажды пришлось беседовать, говорил со страстью едва ли не то же самое, что и Алазян: “…Еще ничего нет, еще неизвестно, что будет, и будет ли вообще, еще тихо и спокойно вокруг, и только чувствуется неясное томление, неслышимый гуд, заставляющий пристальнее вслушиваться и всматриваться в окружающее, - что это? откуда это? Как будто мелодия звучит в абсолютной тишине, мелодия, которую не разобрать. Как будто ритмы отбивают невидимые тамтамы, но какие - не слышно. И мучаешься в предчувствии неведомого, и ждешь, и боишься его. И вдруг… Что побуждает к этому “вдруг” - никто не знает.
Но что-то происходит, и ты словно прозреваешь, и внезапный свет заливает и прошлое и будущее, и на тебя обрушивается торжествующая музыка понимания. И ты из мятущегося ничтожества вдруг становишься богом, всевидящим, всеслышащим, всезнающим…
Так видимая пустота мироздания, вроде бы полнейший вакуум, вдруг исторгает из себя бездну материи, наполняет Вселенную торжествующе-пульсирующими ритмами волновых полей, рождает планеты, звезды, галактики, заставляет их гнаться наперегонки к неведомой цели… Куда? Зачем?… Не одним ли и тем же законам подчиняется всякий акт творения?!”