Фантастика 2008
Шрифт:
Тогда он все и придумал. Мне легче считать, что в случившемся виноваты грибы из Ибарры. С кем не бывает; просто для одних проходит бесследно, а другим… Просто нам повезло, а Ривере — нет.
— Скучно, — говорил Ривера. — У нас скоро отрастет брюхо — у Луиса уже отросло. Ты впариваешь домохозяйкам механическую дребедень, Эме учит сопляков, что дважды два — четыре, я, — он с отвращением сплюнул, — верчусь в мастерской. Лу и вовсе перебирает бумажки в папашиной конторе… Это жизнь? Что за дурацкий мир… Что за дурацкие люди кругом… Нажраться и поржать.
— Да мы не думаем, — улыбнулся я, но Ривера не слышал — как всегда, когда его несло.
— Думаешь, раз каждый вечер торчишь в библиотеке, можешь воображать себя Борхесом? Черт возьми, — Ривера ткнул пальцем в Луиса, — что ты сделал за последнее время?
— Я написал сонет, — важно ответил Луис.
— О-о-о! Сонет! — Ривера иронически зааплодировал, и толстые щеки Луиса покраснели. — Так прочитай нам его!
— Не буду. Это личное, — сказал Луис и покосился на Эме. Она не подняла глаз, и он со вздохом перевел взгляд на Риверу. — К тому же вы все равно его не поймете, — нахально добавил он.
Ривера коротко хохотнул и повернулся ко мне. Я развел руками и скорчил рожу.
— Понятно, — хмуро сказал Ривера. — Думаешь, я не знаю, как ты втирал Эме про башню из слоновой кости? Пошляк…
Это было предательство. Луис побагровел. Я, задыхаясь, посмотрел на Эме — но она с непроницаемым лицом глядела в окно: следила за проезжавшей по улице тележкой торговца кукурузой с таким вниманием, будто от него зависела жизнь. Мне захотелось ее ударить. Или заплакать. Или убить Риверу. Вместо этого я сказал:
— Ну и что ты предлагаешь?
— По-моему, ты чушь несешь, — сказала Эме. — Выдумки — это одно. А жизнь — совсем другое. Одно дело — писать истории, совсем другое — их жить. И тем более — жить стихи. Это плохо кончится.
— Где мы были, если бы лучшие из нас не смешивали выдумки с жизнью? — меланхолично заметил Луис.
Женщина, чего ж ты хочешь, — пожал плечами Ривера.
Осел, — ответила Эме и ушла. А мы с Луисом остались. Не потому, что нам нравилась затея, или мы что-то особое поняли — просто Ривера был нашим другом. Не знаю, что думал Луис, но, судя по веселой ухмылке и напряженному взгляду, он уже подводил под идеи Риверы философскую базу и вот-вот готов был разразиться очередным псевдоинтеллектуальным манифестом. А я думал, почему бы не поприкалываться за компанию? Игры в поэзию давно мне надоели, я продолжал их лишь для того, чтобы не обижать Риверу… ну и из-за Эме, конечно. А здесь что-то новенькое.
— И как мы это сделаем? — спросил я Риверу.
Вот тогда он и сказал:
— Я буду Жирафом-в-шарфе.
— Комикс! — выкрикивал Ривера, расхаживая по комнате и размахивая руками. — Сериал, где на нить нанизываются маленькие истории…
— А говорил — стихи, — не удержался я.
— Жизнь такая дурацкая, что ничего лучше тупого комикса из нее все равно не слепишь, — немедленно отреагировал Ривера.
— По ходу разберемся, — ответил Луис. — Это будет соответствовать…
— Избавь нас от теорий! — Ривера сложил руки в комической мольбе и снова заходил из угла в угол. — А нить будет
— На фига? — спросил я, не выдержав театральной паузы.
— Чтобы встретить того, кто нас нарисовал, когда он приедет, — сухо пояснил Ривера.
Луис крякнул. Мне идея показалась бредовой, но на всякий случай я сделал вид, что напряженно над ней размышляю.
— И что ты ему скажешь, когда он приедет? — наконец спросил я.
— Я скажу: сделай наш мир выпуклым, — ответил Ривера неожиданно серьезно, и мне стало немного не по себе. — Я скажу: мне тесно, старик!
Я уже тогда должен был понять: Ривера втягивает нас в свою историю, потому что боится. Если безумие сделать явным, оно на какое-то время превращается в игру. Если явное безумие разделяют друзья — игра может даже показаться безобидной… Я должен был понять, но не захотел. Мне хотелось, чтобы всем было весело. Три эксцентричных поэта, забавный ритуал на философской подложке — я почти любовался нами. Но мы играли, а Ривера жил свои стихи задолго до того, как сказал об этом вслух. Вряд ли мы могли помочь ему, Эме; и прости за то, что мы не захотели ему помочь. Да и ты сама не позволила бы нам; ты ведь все понимаешь, Эме, хотя и ненавидишь нас…
И мы стали ходить встречать вечерний скорый. Мы приходили минут за пять до прибытия и ждали у выкрашенной в ярко-синий цвет ограды, отделяющей перрон от путей там, где останавливался тепловоз: здесь был единственный выход к вокзалу и дальше в город, и все приехавшие пассажиры проходили мимо нас, как на суетливом параде. Ривера требовал, чтобы наши лица были исполнены печальной надежды — и мы старались, хотя меня разбирал смех, а Луис все время порывался разглагольствовать. Только Ривере стараться не приходилось.
Вместе с поездом в грохоте и искрах налетал теплый, почти горячий ветер, и сумерки оживали. Я вдруг начинал замечать то, чего не видел раньше: дрожащий ореол мотыльков у фонаря, травинку, пробившуюся между бетонными плитами перрона, кружевной истлевший лист, прилипший к железной трубе парапета. В эти странные моменты я был счастлив, что могу каждый вечер приходить на вокзал и ждать того, кто все нарисовал и кто рано или поздно обязательно приедет. Я почти верил, что мир может стать выпуклым, если мы попросим об этом.
Поезд останавливался, проводники спускали скрипящие лесенки, обтирали поручни черными от дорожной пыли тряпками, и перрон наводняла гортанно гомонящая, остро пахнущая толпа. Я ловил себя на том, что невольно всматриваюсь в лица, будто и правда жду, что вот-вот среди них появится тот, кто все нарисовал, — почему-то я не сомневался, что мы его узнаем. Злясь на себя, я начинал смотреть на Риверу — но смотреть на него в такие моменты был о страшно и стыдно, и тогда я переводил взгляд на Луиса. Его круглое лицо слегка заострялось, и он делался похож на ребенка, которому пообещали целую груду прекрасных, сверкающих красками игрушек — который не верит в такие обещания. Тогда я переставал смотреть в лица и глядел лишь на свои ботинки, стараясь не думать ни о чем.