"Фантастика 2024-40". Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Повинуясь команде, олени резво взяли с места. Было довольно светло, и Кирилл надеялся, что след он не потеряет, да упряжные и сами добровольно на целину не свернут. О, это забытое ощущение — когда едешь сам!
И Кирилл ехал! Здоровый, сильный, почти сытый — он ехал!!
Можно даже сказать: мчался!
Он стремительно мчался до самого конца поляны — метров эдак пятнадцать. Или двадцать.
Потом был рывок. На мгновение опора ушла из-под ягодиц и тут же по ним стукнула. Каюр как сидел, так и остался сидеть, только
В состоянии полного обалдения Кирилл поднялся на ноги. Пройденный путь был отмечен лежащей на снегу ремённой верёвкой — обычным арканом. Дальний конец — там, где раньше стояла нарта, — был к чему-то привязан. Скорее всего, к корню лиственницы, слегка выступающему из снега. Ближний конец, естественно, закреплён на одном из копыльев. Нет, от рывка нарта не сломалась — она просто сложилась, поскольку основные крепёжные ремни были ослаблены или вовсе отсутствовали. Кирилл понял это почти сразу и удивился, почему не заметил дефекты раньше, почему не проверил крепёж: настоящий каюр это делает перед любой поездкой, делает почти машинально! Да, каюр делает, но — настоящий...
Между тем служилые перестали храпеть, выбрались из шалаша и встали лицом друг к другу.
— Давай! — сказал Кузьма.
— Держи, — откликнулся Мефодий и подбросил в воздух какой-то маленький предмет — вероятно, монету.
Кузьма её поймал и кивнул в сторону:
— Пойдём глянем!
Служилые почему-то направились не к Кириллу, а к месту, где раньше стояла нарта, а теперь валялся сброшенный с неё груз. Они не выглядели сонными и совсем не покачивались на ходу. Мефодий поднял мешок с пушниной, осмотрел завязку, продемонстрировал её напарнику и сказал:
— Давай!
Теперь монету подбросил Кузьма, а Мефодий её поймал и поинтересовался:
— Квит?
— Квит, — признал служилый и вздохнул: — Зря старались: так на так и вышло. Эй, Кирюха, пошли причастимся! Таперича и по маленькой можно. А сани завтра Ивашка починит!
Сказать, что местный самогон на вкус (и запах) был ужасен — не сказать ничего. Тем не менее Кирилл принял внутрь грамм двести, и ему «захорошело». Словно в полусне слушал он говор служилых, равнодушно отвечал, когда к нему обращались.
— Нет, не жилец этот малый, не жилец.
— И я так мыслил, а вот таперича сумнение имею. Може, сей отрок и нас с тобой переживёт?
— На всё воля Божья... Слышь, Кирюха, Кузя грит: побегешь, а я грю: зассышь — на том рупь проиграл. А коли побегёшь, я грю: соболей кинешь, а Кузя грит: приберёшь — на том рупь выиграл. Выходит квиты — зря, значится, сани ломали!
— Ты што ж, дурила, рухлядь-тане забрал? — поинтересовался Кузьма. — Нешто не разумеешь: без неё те хана, куды ни подайся?
— Плевать! — буркнул учёный. — Мне чужого не надо...
— От дурило, так дурило!
— Да пошли вы...
Самогон оказался не только крепким и вонючим, но, похоже, ещё и галлюциногенным — всю ночь Кирилла мучили какие-то невнятные картины и образы. В конце концов он волевым усилием вырвался из их плена и обнаружил, что все уже давно проснулись. Мавчувен в стороне ремонтировал нарту, рядом стояли двое пустых саней, которых вчера на лагере не было. Служилые сидели на бревне возле
При его приближении Мефодий поднял с земли почти пустой бурдючок, зажал между колен кружку и нацедил в неё грамм сто жидкости.
— Прими за упокой душ православных, — подал он посудину. — Мы-то уже...
— Каких ещё душ?! — Кирилл содрогнулся от знакомого запаха. — Что случилось?
— Пей!
— Ну, знаете ли...
— Пей, тебе говорят!
Глотать эту гадость не хотелось страшно, но Кирилл ещё толком не проснулся и не был готов воевать. Он старательно перекрестился, выдохнул воздух и одним глотком переместил содержимое кружки внутрь организма. Организм застонал, но принял отраву. Учёный не дышал, наверное, с полминуты, в панике высматривая, чем бы заесть. Ничего подходящего поблизости не оказалось — даже снег вокруг был грязным. Пришлось сглотнуть слюну и начать дышать — просто так.
— Так что же всё-таки случилось? По ком поминки?
— Эт ишшо не поминки, — мрачно усмехнулся Кузьма и ткнул пальцем куда-то в сторону и вверх: — Зри!
— Зрю, — пробормотал Кирилл. В указанном направлении над верхушками деревьев виднелось серое расплывчатое пятно. — Где-то там вроде бы зимовье... Наверное, промышленные что-то жгут, да?
— А то! Жгут и гре...
— Ить! — шлёпнул себя по колену Мефодий. — Сглазишь!
— Эт верно, — вздохнул бывший кат. — Давай, что ли, по последней?
— Святое дело, — согласился Мефодий. — Оставлять никак не можно...
Допив самогон, служилые некоторое время сидели, вяло переговариваясь, а потом отправились в шалаш спать. Кирилл сделал несколько кругов по поляне, прикидывая, чем бы ему заняться. Ничего не придумал, зато почувствовал, что хочет пить — просто ужасно хочет! Он наломал веток, раздул костёр и пристроил над ним котёл, набитый снегом. Снег таял мучительно медленно, а Кирилл подсыпал и подсыпал новый — уж очень мало воды получалось. Когда натопилось литра два, он дрожащими от нетерпения руками снял котёл с огня и стал пить через край, стараясь не пролить ни капли. Он выпил всё — не отрываясь. А потом испытал блаженное «чувство глубокого удовлетворения» — в буквальном смысле. Минут через пять Кирилл попытался встать и не смог. Тогда он принялся изучать и обдумывать своё состояние. Вывод оказался неутешительным: да он же просто пьян! Пьян в стельку, в сосиску, в усмерть — в общем, почти до потери самоидентификации. Действие местного зелья оказалось более многообразным и коварным, чем он мог предположить. Остатками гаснущего сознания учёный поставил перед собой задачу: забрать вон те шкуры, дойти до пустой нарты, постелить на неё одну шкуру, лечь и накрыться другой. Дальнейшего Кирилл не помнил, но, судя по условиям пробуждения, поставленную задачу он выполнил.
Рядом с его нартой разговаривали двое — не в полный голос, но и не слишком тихо:
— ...их сговорил. Мешкотно, конечно, да одному уж больно не с руки...
Голос был в общем-то знакомый, но Кирилл не сразу сообразил, кому он принадлежит. А когда сообразил, его прямо-таки подбросило с лежанки — Гаврила!
Второй голос принадлежал Мефодию. Звучал он мягко, с оттенками приторной сладости:
— Грехи наши тяжкие... Дверь-то хорошо подпёрли? Как бы кто... А то потом...