"Фантастика 2024-40". Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Учёный не забыл — общаясь с Рычкыном, он как бы между делом поинтересовался, почему среди его «домашних» имеется русский раб. Вроде бы было дано указание избавиться от всего менгитского... Старый вояка вытаращил глаза: как, где, кто?! В общем, хозяин «переднего» дома был не в курсе, откуда взялась данная особь. Сам он её из позапрошлогоднего похода не приводил — это он точно помнит. Наверное, её приобрёл по дешёвке кто-нибудь из ближних. Все давно и забыли, что это — менгит.
Те посиделки, конечно, не обошлись без гостей. Их набилось столько, что в пологе они не помещались. Подошедшие позже оставались лежать в холодной части шатра, просунув в полог лишь голову, а кому повезло — и руки, чтоб принимать пищу. В основном говорил Кирилл — в сто первый раз повторял свой текст про менгитов
Он успешно отоспал свой физиологический минимум — часа четыре. Потом проснулся, обнаружил, что рядом никого нет (редкий случай!), и решил не вставать, а подремать ещё. За это он был награждён порцией кошмаров. Ему приснился забытый уже сон, который начинался с влажного хруста выворачиваемых плечевых суставов. Потом следовал кровавый туман бесконечной боли, которая душит волнами или накатывает ослепительными вспышками. Очередную вспышку можно оттянуть, если говорить — говорить хоть что-то...
Кирилл не сразу понял, что уже не спит. Что захлебывающиеся, спазматические крики звучат не в нём самом, а снаружи — где-то недалеко от шатра. «Пытают кого-то, — сообразил бывший учёный. — Развлекаются таучины. Слышно, как женщины смеются — любят они это. Кого они там?..»
Местная манера мучить пленных — просто так, для «увеселения» публики — Кириллу категорически не нравилась. Но поделать с вековой традицией он ничего не мог — здесь так принято. Самое большее, что можно сделать, — это добить пытаемого, рискуя собственным положением в обществе. Но ведь таучины могут в итоге оставить жертву в живых, и она — эта жертва — не будет на них «держать зла». «Этого, конечно, в живых не оставят, — подумал Кирилл, — уж больно вопит не по-мужски. Но кого и зачем они взяли в работу? Новых-то поступлений вроде бы не было?»
Всё оказалось просто и плохо. На окровавленном снегу корчилось тощее тело писаря Андрюхи. Впрочем, узнать его было трудно — традиционный набор таучинских пыток он уже прошёл, и теперь ему предстоял финал — отрывание самому себе половых органов. Служилый, похоже, понимал смысл ремённой вязки, которую на него накладывают. Кричать или сопротивляться он уже не мог — лишь скулил и хрипел сожжёнными в бесконечном беге по кругу бронхами.
Народ подался в стороны, пропуская вперёд великого воина. Кирилл оказался почти один на один с этим полуживым человеком и со своей совестью — ведь именно он обрёк пленного на мучительную смерть. Но совесть учёного молчала — слишком многое он пережил в этом мире: «...В будущем из прошлого звучат лишь письмена... Сотни народов прожили свою многовековую историю и сгинули во мраке прошлого почти бесследно. Если нет письменных источников, учёные будущего часто спорят о самом факте существования какой-нибудь общности, понимавшей себя как „мы“ и существовавшей сотни лет. Что, по сути, известно о том, что творилось вот здесь — на Северо-Востоке Азии? До потомков дошло лишь то, что писалось вот такими вот Андрюхами — под диктовку или самостоятельно. Рядовой конквистадор — убийца и насильник — творит преступления здесь и сейчас, а писарь злодействует как бы в веках...»
Заслониться отвлечёнными рассуждениями от суровой реальности не удалось — пленный остановил на нём почти безумный взгляд и захрипел:
— Кирюха... Кирюшенька... Помилосердствуй! Христом Богом молю...
— Пошёл на хрен, — ответил Кирилл. — Столько народу сгубил и не плакал, сука. Теперь вот сам попробуй, как это бывает!
— Кирюшенька, помилосердствуй! Не виноватый я... Я тя прошу... Я те пропишу... Что хошь пропишу! Я ж в Икутске служил... У самого воеводы! Грамоты
— Заткнись! — приказал Кирилл и обвёл тяжёлым взглядом присутствующих. — Мне не нравится это, люди!
Народ вокруг притих, даже немного попятился назад.
— Да, не нравится! — продолжал давить на публику бывший аспирант. — Так умирать должен мужчина, а это кто?! Мало того что он менгит, он ещё и не воин! Вы развлекаетесь, вместо того чтобы просто убить его и выбросить. Вы подобны малым детям, играющим со свежим дерьмом, а ведь вы взрослые! Вам не стыдно?
Похоже, он попал «в яблочко», и людям действительно стало стыдно — мужчинам перед женщинами, старшим перед молодыми. Чтобы не ослаблять достигнутый эффект, Кирилл не стал ничего добавлять, а просто повернулся и медленно пошёл прочь — ему как бы самому стало неловко за всех остальных. Уже покидая собрание, он брезгливо поморщился и буркнул не оборачиваясь:
— Можете отдать его мне. Мне не привыкать возиться с менгитской скверной...
Конечно же, ему отдали раба — ещё и благодарны были, что избавил людей от докуки. Про сорванное развлечение никто не заикнулся, поскольку никто не захотел выяснять, как ко всему этому отнесётся Ньхутьяга. Зато забота появилась у Кирилла — куда девать спасённого? В конце концов учёный придумал для носителя скверны заведомо осквернённое место — склад русских трофеев в хозяйстве Чаяка. Правда, приличного помещения там не было, а была груда барахла и несколько неразгруженных нарт рядом. Всё это прикрыли от снега старой рваной покрышкой от шатра, которую растянули несколькими жердями. Вот туда-то Кирилл и приволок стонущего и скулящего писаря. Смотреть, как тот одевается, как приходит в себя, было противно, и он ушёл заниматься своими делами.
Вернулся Кирилл через несколько часов. Ему предстояло решить, что делать с этой человеческой — точнее, не вполне человеческой — жертвой. Он потихоньку уже начал ругать себя за то, что просто не добил старого знакомого на месте. На подходе к складу странный звук заставил его ускорить шаги. Вначале показалось, что ничего страшного — просто Андрей спит и храпит при этом. Потом в нос шибанул знакомый запах, и Кирилл почти сразу обнаружил его источник — на снегу стоял вскрытый бочонок со спиртом.
Кирилл разбудил писаря и вежливо объяснил, что собирается аккуратно выпустить ему кишки. Именно аккуратно, чтобы жертва смогла вдоволь на них налюбоваться, прежде чем умрёт. Впрочем, если писарь действительно работал у икутского воеводы, если действительно имел доступ к секретным бумагам, то он может попробовать рассказать что-нибудь интересное, выдать какую-нибудь тайну. Тогда Кирилл зарежет его без всяких выкрутасов. Не исключено, что Андрей даже останется в живых на некоторое время, но для этого он должен доказать «как дважды два», что может быть чем-то полезен.
Андрюха был согласен — абсолютно на всё согласен, — только попросил разрешения ещё выпить. Кирилл разрешил, а потом долго слушал сбивчивую речь. Когда-то в его голове мелькали смутные мысли о том, что, возможно, с коррумпированным пробюрокраченным государством надо бороться не мечом, а пером. Не сражаться с врагом «во чистом поле», а писать на него кляузы начальству — пусть это будет неромантично, зато эффективно.
Со слов Андрея получалось, что и Икутская, и Обольская канцелярии, не говоря уж о вышестоящих, просто завалены всевозможными бумагами «снизу». Пишут все на всех и по любому поводу, хотя составление каждой «жалобы» или «челобитной» обходится не дёшево. «Наверное, люди просто верят в сказку, в мечту и ждут чуда — в ответ на послание через 2-3 года тебе повысят жалованье или сменят самодура-приказчика, — оценил ситуацию Кирилл. — А задумка моя про „чернильную войну“ оказалась глупой. Можно описать бесчинства Петруцкого, указать на нарушения всяческих указов — и ничего не будет. Можно подделать письмо коменданта царю-батюшке, в котором он обругает самодержца матом и сообщит, что переходит в подданство японского императора или американского президента — вместе с войском и подвластной территорией. И опять-таки ничего не будет — канцелярские крысы письмо потеряют или используют в своих интересах...»