Фантастика и футурология. Книга 2
Шрифт:
— Клетка с орхидеями, — пробормотал Ал. <…>
— Это — люди, — сказал робот.
— Люди? — спросил Ал.
— Они претерпели дальнейшее развитие, — сказал «защитник»(робот. — С.Л.).
— Не верю, — сказал Рене.
— А какими вы себе их представляли?
Рене начал запинаться:
— Н-не з-знаю… другими… не такими…
— Для нас непостижимо, как из существ, подобных нам, произошли эти растения, — сказал Ал.
<…>
Он спросил:
— А почему эти органы обнажены и не имеют защиты?
— Они не нуждаются в защите, — ответил робот. <…>
— Где их кости?
— Им не нужны никакие кости.
— А где руки и ноги?
— Им не нужны ни руки, ни ноги.
— Глаза и уши?
— Им не нужны органы чувств.
— Как
— Они получают от нас все необходимые вещества. В переработанном виде — так что переваривать их не приходится.
— Как они дышат?
— Мы пропускаем их кровь через насос, где она приводится в движение, насыщается кислородом и освобождается от углекислого газа.
Вопросы начал задавать Рене:
— Где мозг?
Луч обозначил скатанную в клубок и уплотненную массу, свисающую из выемки в верхней части «человека». Со всех сторон к ней тянулись тончайшие, словно паутинка, нити, исчезавшие внутри «мозга».
— Что это за нити?
— С их помощью мы возбуждаем в людях приятные ощущения. Покой, удовлетворение, счастье — и многое другое, чего не выразишь словами.
— Они больше не мыслят?
— Зачем им мыслить? Счастье приходит только благодаря ощущению. Все остальное мешает.
— Как они размножаются?
— Им незачем размножаться, поскольку они не умирают.
— Могут они вступить с нами в контакт?
— Им незачем больше вступать в контакт — с кем бы то ни было.
Оба друга перестали задавать вопросы. Затуманенными глазами смотрели они на похожие на цветы слабые организмы, прикрытые защитными оболочками из металла, стекла и пластика. Они достигли своей цели: рая, нирваны, Всего и Ничего. Но какой ценой? И где — в наполненном фиолетовыми парами, влажном подземном коридоре! [111]
111
Перевод Е. Факторович, М.: Интерпракс, 1991.
Мне пришлось «урезать» слишком нудное описание; его автор время от времени высказывал оригинальные мысли, но не был мастером, не умел, например, оживить соответствующими художественными средствами эту чудовищную сцену, но в данном случае нам важно не это. Заключительная картина книги — «последний предел гедонистической инкапсуляции мозгов», отданных на попечение автоматам, представляет собою крайнее продолжение тенденции, которую можно обнаружить в нашей культуре.
Эта концепция, видимо, витает в воздухе эпохи, коль скоро близкую я описал в «Сумме технологии», как «тотальную фантоматизацию», то есть подключение мозгов к машине, загружающей их желаемыми картинами.
По сути дела, оба направления развития, предлагаемые нам Франке, подобны: различия между культурой земных пришельцев и «людей-орхидей» имеют скорее внешний характер; и те и другие — гедонисты, отказавшиеся от всех, зачастую конфликтных, ценностей в пользу одной. Конечно, в качестве предсказания картина, изображенная Франке, совершенно неправдоподобна, но как достойная рассмотрения проблема интересна, поскольку разоружает поборника инструментализованной аксиологии, у которого в арсенале понятий нет ни одного, способного опровергнуть ценность именно такой вершины «цивилизационных процессов». Все это, конечно, в том случае, если принять авторские посылы, устанавливающие тотальную автоматизацию всех культурных работ наравне с созданием и распространением всевозможных благ. Прагматик, несомненно, вздрогнет, оказавшись перед таким «окончательным решением», но ведь рефлекс отвращения нельзя считать рациональным доказательством. Возможно, последний еще остающийся в распоряжении такого аксиолога аргумент сводится к утверждению, что в реальности полная автоматизация всех исторически возникших видов человеческой деятельности, поддерживающей бытие, то есть занятие наукой, искусством, изобретательство и т. п., – невозможна. Однако этот аргумент не касается сути проблемы, даже будь он истинным. Мы апеллируем им к онтологическим свойствам мира в надежде, что их необходимость не позволит возникнуть «клетке для орхидей» или «Космосу как игровому аттракциону» и что материальный мир никогда не пойдет на осуществление подобной концепции, поскольку он построен иначе. Иными словами, таким образом выражается надежда, что некоторых вещей человек не сделает не потому, что пойдет другим путем, а потому, что сделать это ему не позволит мир. То есть это опять же попытка перекинуть ответственность за человеческую судьбу на онтологию; таким образом обнаруживается сумма опасностей, возникающих из подчинения шкалы ценностей исключительно инструментальным критериям.
Приведенная выше сцена изображает цель гедонизма как идеальный гомеостаз, «заласканный» вконец. Впрочем, автор не вполне последователен. Если ни легкие, ни сердца, ни руки и ноги уже не нужны «людям-орхидеям», то под колпаком должны бы оказаться только их мозги, а ежели, как сказано в тексте, «счастье приходит от ощущения», мышление же «мешает», то следовало бы даже не весь мозг превратить в «счастьеносный» агрегат, а только ту его частицу, которая воспринимает эмоции.
Отношение к цивилизации как к машине на услугах, поддерживающей существование максимально приятным из возможных способов, последовательно перемещает исторически накопившуюся мудрость из сферы отдельных умов в сферу цивилизационной культуры. Именно она становится умной в том же смысле, в каком умным является каждое устройство, каждая клетка, каждая тканевая связка нашего тела, и подобно тому, как в жизни мы пользуемся телом, не чувствуя необходимости разбираться в его устройстве, так и инструменты цивилизации, плоды гениальных открытий и творческих усилий могут быть нам непонятны — главное: лишь бы четко функционировали. Так возникает ситуация муравейника, разумная целенаправленная структура которого остается за пределами разумения единичного муравья. Надлежит четко сказать, что нет такой эмпирической аргументации, которая ниспровергла бы идеал муравейника в пользу идеала персонально локализованной мудрости. Это значит, что оценки понимания чего-либо, независимо от того, наше ли это тело, человеческий ли или внечеловеческий мир, невозможно инструментализовать до конца, поскольку отождествить понимание с полезностью значит implicite одобрить муравейник, поскольку он является логически правильным выводом из такой постановки вопроса. И так же, если половые отношения или декларации о дружбе либо покровительстве, как и все иные виды социальных контактов, рассматривать как процессы, ведущие к цели, а не как полностью автономные действия, которые нет необходимости оправдывать указанием цели, то они будут подчиняться технически рациональным усовершенствованиям, что выводит нас на путь всерационализации, конец которой продемонстрирован в романе. Однако научными методами уже невозможно
Принцип, гласящий, что тело человека следует рассматривать как машину с неидеально работающими параметрами и в связи с этим подлежащую усовершенствованию, запускает вначале действия, несомненные в этическом, то есть культурном, отношении. Ибо представляются морально справедливыми поступки, благодаря которым никто не должен быть дефектным, сумасшедшим, больным, страдающим, наследственно искалеченным и т. д. Но от усовершенствований, которые эволюционно данный идеал здоровья и красоты осуществляет только в популяции, ведет серия произвольно малых шагов к усовершенствованиям, которые ставят под сомнение оптимальность все более фундаментальных принципов телесной конструкции. Если б нам не надо было дышать воздухом, то мы могли бы пребывать под водой, либо, обходясь без скафандров и кислорода, жить в атмосферах иных планет. Значит, рациональным следует считать улучшение, которое сводит на нет необходимость дышать. Если б ткани нашего тела были построены из частиц, представляющих собою аккумуляторы почти неисчерпаемой энергии, например, из каких-то изотопов, поставляющих жизненным процессам идеально поддерживающую их силу, то нам не надо было бы ни есть, ни пить, ни удалять отходы жизнедеятельности и мы стали бы в еще большей степени не зависящими от любой возможной среды. Если б мы размножались эктогенетически, то ненужными оказались бы органы копуляции. А если б появлялись на свет из реторты со встроенным в мозг полным объемом готовых знаний, какие только могут пригодиться в жизни, то излишним было бы и обучение, воспитание, формирующее личность, и т. д. Возражение, что дыхание, еда, питье, эротические контакты — все это разновидности удовлетворения, которые не следует ликвидировать, легко опровергнуть: дышать, есть, пить, совершать половые акты мы реально не станем, но оставшиеся в мозгу центры всех перечисленных действий будут раздражаться искусственно, так что в итоге «мозговой», т. е. центральный, баланс останется без изменений: все ранее осуществлявшиеся удовольствия останутся, а при этом наше тело укрепится и изумительно упростится, будучи настолько универсализированным, что отныне мы сможем находиться под водой, в пустыне, на Луне, на других планетах, не опасаясь ни удушья, ни голода, не ощущая пищеварительных и сексуальных позывов.
Как видно, такое направление усовершенствований аннулирует значимость равно как тех контактов, которые связывают нас со средой биологически, так и тех, которые соединяют с окружением социально. Человек становится «абсолютно автономной единицей неуничтожимого гомеостаза», ибо таково направление усовершенствований, диктуемых инженерным расчетом. Ни эмпирически, ни логически усомниться в такой ортоэволюции невозможно: любая критика с таких позиций возможна лишь постольку, поскольку последовательно создаваемые образцы проявляли бы дисфункциональные отклонения от функционального оптимума. Нельзя также показать, исходя из логико-эмпирических соображений, точку цепи последовательно возможных улучшений, в которой уже необходимо остановиться, не делая следующего шага. Ведь если трудятся ради того, чтобы заработать деньги, а за эти деньги приобретают пищу, которую используют для того, чтобы сохранить силы для дальнейшей работы, то достаточно исключить из этого замкнутого круга работу за счет ее автоматизации, как радиус окружности резко уменьшится: с этого момента мы уже не работаем ради заработка, а получаем питание, самостоятельно приготовленное механизмом цивилизации, и едим для того, чтобы иметь возможность, продолжая жить, продолжать процесс поедания пищи. А если, как мы только что показали, теперь убрать потребность в еде, то круг сведется почти до точки; комфортно будут жить для того, чтобы жить комфортно. Так вот, пантехнически ориентированная цивилизация, взявшись за усовершенствование культуры присущими ей инструментальными методами и тем самым подчинив себе все данные нам исторической традицией ценности, фактически их уничтожает: стоит только этот процесс начать, как таким усовершенствованиям, якобы рациональным, никакой рациональной контраргументации противопоставить не удастся, потому что ценности, которые мы считаем основами человечества, никаким научным, логическим, рациональным, эмпирическим методом доказать невозможно. Акт их признания, в смысле их утверждения, есть выражение свободы, а не какой-либо необходимости (например, логической или прагматической). Стало быть, людьми (в историческом смысле этого слова, сформировавшемся на протяжении тысячелетий, отделяющих антропологический старт от наших дней) мы можем оставаться, если так решим, а не потому, что свойствами материального мира осуждены именно на эту форму существования, на такую — аксиологическую — суть человечества. Мы можем от нее отказаться в пользу ситуации муравейника, или «технической заласканности», или другой формы цивилизационной инкапсуляции, и никто нас в этом не упрекнет, никто не покарает, никто нам этого не запретит, поскольку мы свободны: такими мы решили себя сделать. Это, в частности, означает, что ежели автоэволюционер в какой-то момент скажет нам: «А теперь я берусь за усовершенствование энергетики человеческого тела, ему уже не придется пользоваться поставляемой периодически пищей, поскольку в каждый его атом я встрою микроаккумулятор энергии, которой хватит на 100 000 лет!» — то мы обязаны, если продолжаем настаивать на традиционных ценностях культуры, ответить ему: «Нет, батенька, не согласны, ты этого не сделаешь!» В данном случае важнее всего не вступать с автоэволюционером в споры, касающиеся технического совершенства, поскольку надобно четко помнить, что на таком поле он всегда нас переаргументирует, поскольку он, с чисто технической точки зрения, прав; если мы рассматриваем тело как машину, то такой подход предполагает типично инженерный подтекст, от которого нам уже не отвертеться. Следует сказать: «Noli me tangere!» [112] и — упаси боже! — даже не пытаться рационально доказать справедливость такого отказа, поскольку именно так проявляются автономные свойства человечности. Рациональные и абсолютно логичные расчеты показывают, что следует использовать эвтаназию, убивать психически недоразвитых существ, ни за кем не прыгать в огонь, если вероятность спасти жертву практически равна нулю, не пытаться спасти тонущего, если сам не умеешь плавать, не жертвовать собственной жизнью ради сохранения жизни другого, поскольку действительно необходимость поддерживать в живых уродцев, приносить себя в жертву ради спасения других, рисковать вопреки теории вероятности и т. д. и т. п. — такие потребности невозможно рационально мотивировать. Признавать, что их установил нетеперешний мир, что они окружены санкцией значимости, любой формой метафизики, им приданной, — последняя попытка лишиться обретенной свободы, понимаемой как чудовищное бремя ответственности за все решения, которые принимать не хочется, поскольку лучше оставаться в ситуации вынужденной: так хочет Бог. Однако это дезертирство и бегство «из огня да в полымя»: чтобы не допустить инструментализации культуры, мы наряжаем ее в метафизические одежды. Но такая свобода стоит на пути человека, от нее невозможно ни убежать, ни спрятаться.
112
«Не тронь меня, не прикасайся ко мне!» (лат.).