Фантазеры
Шрифт:
— Не питерский.
— Тетушка молодая, наверно?
— Нет, совсем старая, пятьдесят исполнилось. И жизнь у нее несчастливо сложилась: муж погиб, она с сыном осталась, еще совсем молодая была.
— Сын-то жив?
— Жив.
— Можно позавидовать ей.
— Чему завидовать? Вот вы молодая совсем.
— Может, ухаживать начнешь?
— Нет, не начну.
— Значит, хорошую девушку провожал. Верно?
— Верно.
— Да, видно, по ночам все кошки, как одна, серые. Ведь мне уже шестьдесят стукнуло. К двадцати годам у меня двое сыновей было:
— Нет, упал. Сотрясение мозга, глупо как-то.
— Смерть глупой не бывает. Жил человек, нет человека. Знаешь, муж у меня был интересный: высокий блондин, из латышей. А я в шестнадцать лет совсем без зубов осталась — голод, и соли не было. Статная, правда… Семнадцать мне стукнуло, когда он меня на улице заприметил и давай ходить за мной. Куда я, туда и он. Из дому выйду, он тут как тут. Замуж зовет, а я ему: смотри, сколько хороших девок кругом. Он смеется: мне только ты нужна. Пять лет мы с ним всего и прожили. Бывало, когда идем по улице, соседи на нас пальцами показывают — счастливые.
Трамвай, подрагивая, летит через ночь. Женщина говорит в такт колесам.
Трамвай качнуло на повороте. Плавно движется рука на контроллере. Вагон летит в туман, в глубину улицы, в молодость этой женщины.
Юрка пытается представить и себя высоким блондином и как ходит он за Алькой по городу. Алька в школу, и он следом, сидит на ступеньках и ждет ее. Мимо пробегают мальчишки и девчонки, Альки все нет и нет…
Женщина медленно поводит плечом:
— На ногах засыпаешь, курсант.
— Нет, я не спал. Вы про мужа рассказывали, я задумался. Почему он умер так рано?
— Под ток попал. Хоронили всем заводом, речи произносили. И осталась я с двумя на руках, один другого меньше. Старший Сережка, младший Алешка — серьезные мужички. Алешка — копия отца.
Я на работу, а они дома. Соседка только заскочит, сунет им обед, и за то спасибо.
Сережка рано говорить начал, а Алешка все молчит и молчит.
Я уж врачам показывала, не болезнь ли какая. Врачи говорят, все в порядке, а остальное время покажет. Одно странно: Сережка всегда знает, что Алешке надо. Делаю, как он скажет, вижу, младший доволен. Алешке четыре года уже, и ни слова. Сережке шесть, он за двоих разговаривает.
Вышла я как-то за дверь, вдруг слышу, Алеша говорит, только как-то по-своему. Вошла, тихонько стою слушаю, но делаю вид, что внимания не обращаю. Алешка примолк, на меня косится. Видит, я своим делом занята, и дальше залопотал. Сережка отвечает ему, словно на иностранном языке. Прошло немного времени, спрашиваю я Сережу, о чем с Алешей разговаривал. Сережа складно, будто переводчик из «Интуриста», все рассказал.
Я к врачу: так и так, мол, говорят мои сыновья между собой на непонятном языке. Врач смеется, однако пришел, послушал, потом какого-то ученого привел. Тот и говорит: «У вашего старшего сына явные лингвистические способности — к языкам, значит. Младший у вас стеснительный, не все выговаривать может. Вот старший ему и пришел на помощь, и создали они свой собственный язык; не очень богатый, правда, но им хватает».
«Наверное, когда двоим хорошо вместе, у них всегда возникает свой язык. Жалко, что у меня нет младшего брата. Маме было бы веселее, и не писала бы она мне письма два раза в неделю, на которые мне нечего отвечать. Все, что происходит в училище, есть военная тайна. Про Альку маме не напишешь… А у нас с Алькой тоже ведь есть свой язык».
— Я испугалась, спрашиваю: что же дальше будет? Ученый холодно так отвечает: будет больше контактов, и мальчик заговорит нормально, а вообще во всем виновата мать — мало разговаривала с ребенком.
Тут села я прямо на пол посреди комнаты да и заревела. Ну когда я могла с Алешкой разговаривать? На работе восемь часов, потом купить, приготовить да пойти еще в пару домов постирать. Пенсия за отца небольшая.
Посмотрел ученый вокруг, про зарплату спросил, про мужа, прощения попросил… Ребятишек помог в детский сад определить. Сразу полегче стало. А насчет лингвистических способностей профессор точно сказал. Сережка в школе немецкий язык знал отлично. Еще историей увлекался. У Алешки пошел математический уклон.
Вот старая я сейчас, а до сих пор помню: нравилось мне в школу на классные собрания приходить. За двенадцать лет слова плохого о сыновьях не слышала. Бывало, конечно, всякое. Сережка в десятом такое выкинул… Надо же, восемнадцать лет парню было, скоро школе конец. Весна, окна открыты, а он — раз, и на подоконнике на четвертом этаже стойку выжал. Девочке, видишь ли, понравиться захотел. Как рассказали мне, так ноги у меня как не мои. Полчаса в учительской отсиживалась. Пришла домой, достала отцовский ремень. Первый раз достала, да как вытяну Сережку вдоль спины. Он стоит бледный такой и говорит: «Прости меня, мама, я не подумал, мама».
Алешка, тот в науку ударился, взрыв какой-то в химкабинете устроил, опыты, видите ли, ставил. Стекла из двух рам начисто вылетели. Разбирать на педсовете хотели, но тут за него Алексей Ильич, химик школьный, вступился. Сказал, наука требует жертв, и школа еще будет гордиться, что в ее кабинете Алешка тем взрывом стекла выставил.
А мне проще стало: мальчишки взрослые. Все хозяйство почти сами вели. Чтобы пол мыть или убираться — мне об этом и думать не приходилось.
Колеса стучали в лад рассказу, заполняя паузы, связывая фразы тонкой нитью.
— Вот такие у меня Сережка с Алешкой. А тебя-то как зовут?
— Юрка.
— Заговорила я тебя совсем. Старому, знаешь, приятно молодость вспомнить. Давай притормозим, стрелку надо перевести.
Женщина взяла ломик, медленно спустилась на землю. Дрогнули рельсы, раздался негромкий щелчок, и над городом, словно услышав команду, начал подниматься рассвет. Женщина выпрямилась, и Юрка увидел ее лицо. Она была, наверно, очень красива в молодости. Алька тоже будет всегда красивой, она вообще не состарится.