Фантазеры
Шрифт:
О том, сколько весит станок и что от станции до завода восемь километров, Евгений Викентьевич старался не думать. Сейчас нужно жить ближайшей задачей, задачей на ближайший час. Через час станок плотно встал на стальной лист.
— Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет!
И она пошла, медленно перекатываясь по накатанной, сдобренной мерзлым навозом дороге.
— Подернем, подернем да ухнем!
Шел мелкий снег. «Скольжение должно улучшиться», — думал Евгений Викентьевич и налегал, налегал на канат. Ноги в московских полуботиночках уже
— Мазя говорит, вы струсили, — злорадно повторил Жора.
Юра удивился: а Жора разве не из Москвы приехал? Правда, у него нет отца.
— Струсили, — еще раз порадовался Жора.
Хотя Юра не знал, как в Москве орал на отца Лихачев: «На фронт дезертировать хочешь? Твоя передовая Урал. Не поедешь, клади партбилет на стол и шагай доказывай, какой ты герой». Хоть Юра этого не знал, однако он был убежден — отец не струсил. И все же сейчас гордиться отцом не приходится, он тут, в тылу. И поэтому он молчал.
А Жора продолжал уверенно:
— Хочешь жить — умей вертеться. В следующий раз возьми обязательно табаку для Мази, иначе бить будут. Я дам немножко. Потом отдашь, добавишь лишку, помни, я тебя выручил…
Морщась от бессилия, от отвращения к самому себе, Юрка вынес Мазе табаку. Так это началось.
А жизнь шла по своей ухабистой, но укатанной колее. Комната, разделенная столами. Завтрак в эмалированном тазике, завернутый в мамину кацавейку, низкий школьный барак. На переменах — темный коридор, на большой — узенькая полосочка хлеба и кусок сахару. Все время хотелось есть, даже кружилась голова.
Последний звонок не приносил облегчения: у дверей школы уже дежурил Мазя, удравший с последнего урока. С ним его компания, набранная из местных, из тех, у кого в поселке стояли прочные дома с тяжелыми воротами, с плотно сколоченными заборами. Оттуда по утрам, покачивая порожним выменем, выходили лоснящиеся от ухода коровы, выныривали юркие козы и доносился поросячий визг. Там в глубоких просторных подполах лежала крупная картошка. Это был устоявшийся, хорошо поставленный быт. За литр молока, за ведро картошки приезжие отдавали довоенные отрезы на праздничные костюмы, отдавали шубки, справленные перед войной.
И Мазя хвалился, что отец его ниоткуда не убегал, он человек государству нужный — старатель. За намытое золото он получал не рубли, которые на базаре шли чуть ли не на вес. Ему платили бонами, и он мог купить мед и спички, нитки и муку — не то что в жалком заводском ОРСе.
Надвигалась весна. Около бараков, под окнами, уже вскапывали узенькие полоски под огороды. За поселком отмеряли сотки под картошку, грузовики с последним барахлом уходили к дальним селам за семенным картофелем. Росла надежда, что осенью с первой картошкой голод слегка отпустит петлю, зажавшую этих нелепых, не приспособленных к сельскому хозяйству людей.
Юрке казалось: там, за две тысячи километров, на западе, там, по нашу линию фронта, люди чувствуют нарастающую в тылу силу. Юрка видел, как первые платформы с моторами ушли от ворот завода. И Мазина компания чуть ослабила свои тиски под напором длинного, голодного, как и все, но все же подтянутого завуча. Впрочем, Мазя не сдался, он просто перенес «работу» от школы к подъезду столовой.
Юрка вышел из столовой. Плотным слоем лежала пыль. Юрка шел медленно. В отставленной руке чуть качалась «авоська» с белой алюминиевой кастрюлей. В кастрюле еле слышно плескались две порции щей. На перевернутой крышке эмалированный тазик. В тазике две котлеты, две порции овсяной каши, каждая приправленная капелькой топленого масла. Тазик закрыт второй крышкой. Но Юрка представлял, как расплываются желтые озерки масла в потрясающе вкусных берегах овсянки. Юрка знал: можно съесть целую порцию. Хорошо, что папе дали два спецталона.
Тут Юра увидел: Мазя с компанией играет в «чику». Бил Мазя, и монетки серебристыми рыбками, послушно переворачиваясь, падали в пыль. Юрка надеялся, что его не заметят, но Мазя промахнулся, откинул в сторону биту, посмотрел по сторонам и двинулся к Юрию. Юрий поставил кастрюлю в пыль, он не пытался бежать, он не мог рисковать обедом.
Мазя подошел, сплюнул в сторону и неожиданно резко толкнул Юрку прямо на кастрюлю. Звякнули крышки. Приподнявшись, Юрий увидел: рядом своим сытым задом сидит в пыли Мазя.
— Что же ты, гаденыш, делаешь?!
Юрка поднял глаза. Рабочий, в застегнутом, несмотря на солнечную погоду, ватнике с иссиня-серыми, такими же, как у отца, щеками, недоуменно рассматривал Мазю, повторяя: «Что же ты, гаденыш, делаешь?!.»
Юрка встал, посмотрел на кастрюлю. Суп расплескался наполовину, одна котлета валялась в пыли. Каша почти вся цела, только выплеснулись озерки желтого масла. Юрка отряхнул крышку, все поставил по-прежнему. Хотелось поднять котлету, но он только крепче сжал «авоську» и пошел не оглядываясь.
Дома Юра старательно обтер кастрюлю, все разогрел, сел обедать. Пахло вкусно. Прикрыл глаза и увидел: мать старается всунуть опухшие ноги в разбитые туфли, и по щекам у нее текут слезы. Юрка взглянул на обед, снова прикрыл глаза: перед ним, чуть покачиваясь от усталости, шел отец.
Юрка подул на керосинку, уже погаснув, тлел фитиль. Юрка старательно завернул тазик с кастрюлей в мамину кацавейку и поставил на топчан под подушку. Сверху положил записку: «Осторожно, обед» — и лег спать.
Отцу дали ордер на отдельную (!) шестиметровую комнату. В двухэтажном бревенчатом доме. Комнату на втором этаже. Матери подарили табуретку, сделанную в деревообделочном цехе тут же на заводе, и дали грузовик для переезда.
Все выгрузили у подъезда. Чемоданы, топчаны и козлы для них Юрка с папой подняли на второй этаж. Но кухонный стол со шкафом внизу оказался тяжел. Внесли его в подъезд, впереди два пролета лестницы.
— Пусть он подумает, как на второй этаж идти, — сказал отец, — а мы пока передохнем немножко.