Фантомная боль
Шрифт:
Примерно в семь я объявил:
— Нам пора ехать в ресторан.
Мы направились к выходу, протискиваясь через толпу мужчин в одинаковых костюмах. У нее была с собой сумочка, я заметил, что это была новая сумочка. Из новой сумочки она достала пачку жвачки и протянула мне:
— Хочешь? Угощайся!
У моих поцелуев вкус яблочной жвачки — в этом секрет моего счастья.
— Дай мне руку, — попросила она.
Я дал ей руку.
На улице нас ждала машина. За рулем оказалась женщина. Я продиктовал ей адрес ресторана, после чего мы с Эвелин начали целоваться —
Мы подъехали к зданию, на одном из этажей которого был расположен ресторан. Из окон открывался потрясающий вид — это было где-то неподалеку от Колумбийского университета. Я никогда там не бывал со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Не надо все смешивать воедино.
Нас усадили за столик у окна, и вдруг Эвелин сказала:
— Я не буду есть.
— Будешь, будешь, — сказал я, — давай-ка съешь что-нибудь.
— Тогда сам закажи, что-нибудь несложное, из курицы.
Я заказал несложное блюдо из курицы и добавил:
— И для меня то же самое.
Я спросил, как ее дети. Мы придвигались все ближе друг к другу и все меньше ели курицу.
Десерт представлял собой водянистый фруктовый салат, я взял несколько виноградин у нее изо рта. Это был черный виноград с косточками — косточки я проглотил. Не любовь слепа и не желание — это голод слеп.
— Как твой водитель автобуса? — спросил я.
— Ах, — она со вздохом протолкнула мне в рот языком еще одну виноградину, — я от него ушла.
— Как это — «от него ушла»?
— Я его бросила.
Виноградные косточки, которые уже были у меня в горле, снова очутились у меня во рту. Я загнал их языком за зубы.
Был чудесный вечер, без намека на дымку, просто исключительно подходящий для обзора.
— Черт, — сказал я, — как неожиданно!
В этот момент она протолкнула мне в рот кусочек банана.
Мой голод был слеп и неутолим, но, возможно, слепота и неутолимость — необходимые условия для выживания.
— Что это ты вдруг? — спросил я.
Она перестала перегонять фрукты из своего рта в мой.
— Я для него была все равно что пустое место, — сказала она. — Я ему готовила, платила за жилье, несла половину расходов на джип, гладила, убирала, заботилась о его детях, но этого оказалось мало — я была для него все равно что пустое место. Пойми меня правильно, он отец моих детей, и я до конца своих дней не перестану его уважать. И еще я надеюсь, что с ним ничего плохого не случится, но я была для него все равно что пустое место.
Она протолкнула мне в рот языком половину клубнички.
А для меня она была не пустое место? Хотел ли я, чтобы она для меня что-то значила? Кто вообще для меня что-либо значил? Я почувствовал острое желание сменить тему, не говорить больше о водителе автобуса
— Где ты теперь живешь?
— Пока у сестры.
— Хм.
Я задумался о деньгах. За любым вниманием, за сувенирами, за нежностью и свадьбами скрывались денежные знаки, в поисках служащего загса я шел вдоль баррикад из бумажных купюр — это были в основном обесценившиеся банкноты прекративших свое существование стран.
Мы стали целоваться — когда вы навеселе, тонкая ткань блузки перестает быть преградой для рук.
Мой голод был неутолим и безумен — от бессилия, от растерянности, от стыда, страха и отвращения.
Я вспомнил, как в самом начале, когда мы с ней только что поближе познакомились, она однажды спросила:
— Почему я тебе понравилась — почему тебе понравилась женщина, готовящая капуччино в какой-то кофейне?
— А почему бы и нет?
Она замялась.
— Хозяин считает, что ты меня в упор не видишь. Он думает, что я для тебя человек второго сорта, ты можешь прийти и уйти когда захочешь, ты ведь делаешь то, что тебе в голову придет, ты живешь на Парк-авеню. Он считает, что я для тебя — пустое место.
— И что ты ему на это сказала?
— Сказала, что, по-моему, это чушь. И вообще, что с него взять, он помешан на деньгах. Я сказала ему: «Фрэнки, в жизни есть кое-что поважнее денег: любовь, счастье, дружба, семья, дети». А он говорит: «Все это у меня уже было, больше мне ничего этого не надо».
Этот разговор состоялся очень давно, еще до того, как мы освоили туалет кофейни и превратили его в храм своей любви, раньше, чем мы ходили за ежевикой, раньше того, как она стала придумывать для меня ласковые прозвища, — тогда, когда все еще у нас было впереди.
А теперь мы сидели в ресторане на одном из верхних этажей и перекладывали друг другу изо рта в рот кусочки фруктов, точно так же, как переходят из рук в руки денежные купюры.
— Прости, — сказал я, — мне нужно в туалет.
Глядя в зеркало, я стер со своих десен ее губную помаду.
Однажды, незадолго до того как мы пошли собирать ежевику, она шлепнула по губам своего старшего сына. У мальчишки пошла изо рта кровь. Мать наказала его за дерзкий язык.
— Никогда больше так не делай, — сказал я, — по крайней мере, в моем присутствии.
Экий лицемер выискался, защитник детей.
— Он должен меня уважать, — возразила Эвелин, — по крайней мере, в твоем присутствии.
Я вдруг подумал, что хорошо бы сейчас спуститься по пожарной лестнице — она бы меня не заметила, она бы никогда меня не нашла, — но для меня средством отступления были не пожарные лестницы, моим средством отступления были слова и все, что неизбежно из сказанных слов вытекает.
Кроме того, меня мучил голод — желание забыться, напиться и ничего больше не чувствовать, что в конечном счете — то же самое. Желание пожить наконец в настоящем, не стоять одной ногой в дымящейся ностальгии прошлого, которого никогда не было, а другой — в придуманном будущем, которое никогда не наступит.