Фартовый человек
Шрифт:
Ленька постучал в дверь кулаком и крикнул:
– Открывай! Чека!
Словно по команде хлопнули ставни в доме напротив и лязгнул засов. Ленька даже не повернулся – привык. Обывателю надлежит бояться. Да и трясутся там, скорее всего, из-за поленницы неведомо откуда украденных дров, которым грош цена в базарный день. Не тот масштаб для Чрезвычайной комиссии.
– Открывай, гражданин Красовский, ты ведь дома, упырь.
Дверь деликатно подалась и растворилась. «Петли маслом смазаны, – отметил Ленька. – Хорошо живет и не стесняется».
Хозяин дома отворил
Своим видом Красовский внушал симпатию: правильное русское лицо, густая, хорошо подстриженная каштановая борода, широко расставленные глаза. Одет в пиджаке.
– Чем могу вам служить, товарищи? – вежливо спросил он.
Голос медовый – баритон.
– Служить ты можешь не нам, а Революции, – ответил Ленька веско. – Лучше сам сдай оружие. Тебе зачтется.
Красовский пожал плечами.
– Оружия никакого не имею. Все сдал, как только было объявлено приказом.
– У нас другие сведения, – сообщил Ленька. И махнул товарищам: – Приступайте к обыску!
По опыту зная, что возмущаться и протестовать бесполезно, Красовский повернулся боком, пропуская в дом топающих красноармейцев. Варшулевич приподнял кепку и иронически поклонился Красовскому. Тот не ответил. Сделал вид, будто не замечает.
Рядом с холеным Красовским красноармейцы выглядели как-то несерьезно: один тощий, в надвинутой кепке, настоящий заморыш, другой – с перебитым носом и, от перенесенного в детстве голода, с нечистой, темной кожей. Оба, впрочем, держались серьезно, требовали к себе уважения.
Красовский проводил их таким ехидным взглядом, что у Леньки горький огонь пошел по сердцу. Он ничего больше не сказал и вместе с другими принялся шарить по сундукам и переворачивать перины.
Всё нашли – и оружие, и спиртное в чулане. Заодно прихватили несколько безделок, какие выглядели подороже. Варшулевич соблазнился золотыми часами. Самого Красовского тоже задержали.
Взятый с поличным, Красовский насчет спиртного и двух наганов покаялся, но тут же нанес ответный удар и написал жалобу на то, что его под видом обыска бесстыдно обокрали, запятнав таким образом честь Революции.
Товарищ Рубахин вызвал Леньку и показал жалобу.
– Правда? – спросил товарищ Рубахин.
Ленька двинул плечом.
– Ты этого гада видел, товарищ Рубахин? Ты с ним говорил?
– Это не имеет отношения к делу, – сказал товарищ Рубахин.
– А что имеет отношение к делу? – осведомился Ленька. – Если бы ты у него дома побывал, ты бы еще не так с ним поступил. Да его вообще расстрелять надо.
– Не первая жалоба на тебя поступает, – продолжал Рубахин, как будто не слышал Ленькиных возражений. – Я прежде под сукно складывал, – прибавил он, показывая почему-то на мусорное ведро, полное в основном окурков. – Но теперь уже невозможно.
– Почему? – удивился Ленька.
– Начальство в Питере поменялось, – пояснил Рубахин. – Теперь с реквизициями строго.
– Я же не для себя, – сказал Ленька, все еще не веря собственным ушам.
Рубахин махнул рукой:
– Для себя, не для себя – кто станет
– А что мне понимать?
Рубахин вместо ответа закурил и вышел. Ленька сел поудобнее. Странно, что жалоба только на одного Леньку поступила, а о Варшулевиче – ни звука. Уточнять, в чем причина, Ленька не стал – Революция разберется, кто прав, а кто нет, – и, отбросив лишние мысли, взял посмотреть дело Красовского. Красовский выходил полный враг по всем статьям. Читать было неинтересно, выводы Ленька сделал сразу и в подтверждениях не нуждался. Поэтому он закрыл дело и уставился в окно.
Тут вошла Шура. К удивлению Леньки, она выглядела заплаканной.
– Вы думаете, это я? – спросила она прерывистым голосом.
Ленька не понимал, о чем она говорит.
Она порылась в мусорном ведре, вытащила окурок побольше, зажгла его и в две затяжки докурила, а потом бросила обратно в ведро.
– Это не я донесла, что вы Красовского грабили, – проговорила Шура более спокойно. – Я вообще не доносила. Если вы думаете, что я от досады, когда вы отвергли мою любовь, то все это будет ложь! Доносить вообще нельзя, и я даже в гимназии не доносила ни на кого.
Ленька сказал:
– Я так совсем не думаю.
Шура ладонями взяла его за щеки и поцеловала. Она порозовела обильно, как зимняя заря, и выбежала из кабинета Рубахина, горестно стуча каблуками.
Потом вернулся Рубахин с несколькими незнакомыми товарищами, и Леньке предъявили официальное обвинение в грабеже под видом обыска.
Его арестовали и отвезли в Петроград, в тюрьму, где заперли в камере с уголовниками.
С арестованным Ленькой Пантелеевым уголовники не общались, а сидели на корточках в дальнем углу и скучно резались в карты. Колода у них была вся изжеванная, играли грязно и по маленькой, бессмысленно, божась и непотребно ругаясь при каждом ходе.
Помимо Леньки с равнодушным презрением на их мышиную возню смотрел еще один человек – неприметной, но, если приглядеться, вполне располагающей к себе наружности. Он был похож на мастера небольшого цеха или на учителя начальной школы для рабочих: скромный, опрятный, с тщательно расчесанными коричневыми усами под востреньким носиком. Приметив Леньку, он кивнул ему, чтобы подсаживался ближе.
Ленька так и сделал.
Человек сунул Леньке руку «лодочкой», как барышня. Рука оказалась на удивление мягкая, даже шелковистая, хотя по внешности предсказать такое было невозможно. Ленька осторожно пожал ее.
Человек усмехнулся – очевидно, знал, какое впечатление производит.
– Белов, – представился он.
– Пантелеев, – в тон ему отозвался Ленька.
Белов чуть прищурился:
– А по-настоящему?
– Что? – Ленька не понял, слегка напрягся.
– По-настоящему как твоя фамилия? – пояснил вопрос Белов.
– Откуда ты взял, что Пантелеев – не настоящая? – удивился Ленька.
– По тому, как произнес.
– Пантелкин, – нехотя признался Ленька. Он уже давно, целых два года, так себя не называл.