Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана
Шрифт:
– Отправь с кем-нибудь ко мне, – распорядился я.
Пока вели задержанного, решил позвонить соседям, но, сколько ни крутил ручку полевого телефона, ответа из расположения роты не поступило. Там, как всегда, некому было подойти к аппарату.
Вскоре передо мной предстал виновник ночной тревоги. Им оказался среднего роста худенький солдат в выгоревшей от солнца «хэбушке». Штаны на коленях белобрысого, веснушчатого парня были продраны, сквозь рваные дыры выглядывали в кровоточащих ссадинах колени. На угрюмом лице паренька, подправленном кем-то крупным фиолетовым синяком, и несколькими свежими еще царапинами на щеке и ссадиной на лбу, застыла боль, глаза глядели затравленно и равнодушно. Мальчишеская фигурка солдата, его понуро опущенная голова, пустой взгляд словно говорили: делайте со мной, что хотите, хуже, чем там, откуда я сбежал, не будет.
Отправив обратно на пост бойца, который доставил ко мне в палатку нарушителя спокойствия, я предложил беглецу присесть. Тот, видимо, сразу не понял или не расслышал моих слов. Недоверчиво, исподлобья взглянул на меня. Я повторил предложение. На столе стоял поздний ужин в котелке. Макароны по-флотски еще парились, распространяя по палатке будоражащий желудок запах. Заметив вожделенный взгляд, брошенный солдатом в сторону котелка, я пододвинул к нему котелок, отрезал кусок хлеба.
Парень не заставил себя долго упрашивать и вскоре уже с жадностью уплетал макароны. Уплетал так, словно, по крайней мере, неделю сидел на голодном пайке.
Насытившись, солдат откинулся на спинку скамейки. Заметив, что я за ним внимательно наблюдаю, тот неожиданно вскочил. Стоял, втянув голову в плечи, чего-то ожидая.
– Как тебя звать? – спрашиваю.
– Рыжик.
– Я не кличку у тебя спрашиваю, а имя.
– Петр, – неуверенно произнес беглец.
– Откуда родом?
– Из-под Воронежа, в деревне жил.
– Сколько служишь?
– «Молодой» я, если протяну еще, месяцев через шесть в «черпаки» переведут.
– Почему сбежал?
– Невмоготу в роте стало. – Немногословного еще недавно парня словно прорвало. Он поведал мне о своем горе. Единственное светлое воспоминание осталось у Петра об армии – это проводы. Песни под гитару во дворе военкомата и в переполненном автобусе. Дальше для парня начались серые будни. Когда ехали к месту службы в воинском эшелоне, перепившиеся сержанты остановили стоп-краном состав и начали выгонять из первых вагонов новобранцев в ночь, в непогоду.
Проснувшиеся офицеры с трудом утихомирили буянов. В это время Петр получил свой первый синяк от дышащего злобой и перегаром сержанта. Умудренные чужим опытом новобранцы посоветовали ему молчать. И он молчал. Молчал, когда по прибытии в часть у выхода из первой солдатской бани его встретили два моложавых «деда» и просто отобрали джинсы и куртку, которые он хотел отправить в посылке домой. Молчал, когда старшина срочной службы, чиркнув спичкой, с ухмылкой ждал, когда она потухнет и только потом разглядывал строй новобранцев-полуночников, которые после двадцати подъемов и отбоев стояли ни живы ни мертвы. Кусая губу, терпел, когда шалун-«дед» прижигал окурком пятку спозаранку. Между такими шутками и издевательствами прошел карантин. Как избавление от постоянного страха перед старослужащими встретил Петр известие о том, что их подразделение будет передислоцировано в Афганистан для оказания интернациональной помощи.
В Афганистане молодых солдат встретили, как подобает. Старослужащие заставили «пшено» – так называли солдат, недавно прибывших из карантина, – по-пластунски выдвигаться к позициям. Тех, кто не соблюдал меры маскировки, «деды» взбадривали прикладами. Когда на пути солдат оказалась ложбина, заполненная водой, старослужащие учителя пинками начали загонять «молодых» в воду, чтобы те с ходу форсировали это препятствие. Измученные, мокрые, по уши вымазанные в глине, солдаты под смех и улюлюканье старослужащих, в изнеможении свалились в тесный окоп и замерли в ожидании худшего. Но в тот день больше ничего особого не произошло, если не считать того, что они заменили на постах охранения всех старослужащих, которые пошли продолжить пиршество. Когда ночью уставших голодных солдат проверял замполит роты, Петр, улучив момент, рассказал ему о происшедшем, на что лейтенант пожал плечами и мудро изрек:
– Крепись, казак, – атаманом будешь!
Кто-то из «дедов» узнал об этом разговоре и с того времени не было дня, чтобы кто-то из них не «подшутил» над молодым солдатом. Казалось, что старослужащие только и занимались тем, чтобы как можно глубже изощриться в издевательствах друг перед другом. То в сапоги г… наложат или угольков подкинут и ржут на всю палатку потом. А однажды решили на строптивого солдата навлечь гнев ротного. Замкомвзвода спланировал Петру службу так, чтобы у того за двое суток не было ни одного часа сна. Солдат не выдержал на вторые сутки и под утро заснул на посту. В это время, после вечерней попойки, с трескающейся от похмелья головой, пошел проверять посты сам ротный. Петра тут же сняли с боевого дежурства и направили на гауптвахту. Гауптвахта в роте аэродромной охраны была не такая, как обычно. Она представляла собой метров в пять-шесть глубиной круглую яму с отвесными стенами, в которую провинившегося солдата сажали на хлеб и на воду. Эта азиатская тюрьма-зиндан была предметом особой гордости ротного.
Петр просидел в ней больше пяти суток. Иногда парню казалось, что про него забыли. Он кричал, но его словно никто не слышал. В первые сутки его даже не покормили. Только глубокой ночью он услышал у края ямы шорох и приглушенный говор своего земляка и одногодка Федора:
– Держись, земеля, я тут тебе немного мяса и хлеба принес, да воды.
Вскоре вниз полетел небольшой сверток с едой и питьем.
– Только ты не вздумай кому сказать об этом, – предостерегающе прошептал он и скрылся.
После гауптвахты Петр старался реже попадаться на глаза офицерам, потому что прекрасно знал, что помощи от них мало. После этой отсидки «деды» стали относиться к нему несколько терпимее. В их глазах он был уже ближе к ним, чем к «пшенарям». Однажды ефрейтор его отделения, широкоплечий детина с лицом громилы, предложил ему покурить «травку» – сигарету с анашой. Петр наотрез отказался. Где брали его сослуживцы наркотики, ни для кого не было тайной. Деды, не отставая от офицеров, понемногу приторговывали горючим. Благодарные дуканщики вместе с товаром обычно презентовали солдат сигаретами с «травкой». Конечно, сигареты с начинкой употребляли не все, чаще меняли их на бутылку-две ядовито-зеленой «кишмишевки» (виноградный афганский самогон). Солдаты пили тайно, офицеры – в открытую. Если кто-то из офицеров заставал кого-то из сержантов или солдат пьяными, в дело шли кулаки. Нередко в роте были синяки и ссадины. Обычно после расправ офицеров сержанты и старослужащие старались выместить свою злобу на молодых. Отказ Петра курить «травку» и бражничать в компании «дедов» привел к тому, что те снова начали издеваться над парнем.
Однажды в роту из далекого Кундуза прибыли две медсестры. Ротный ради такого дела распорядился хорошенько истопить баньку. Замкомвзвода поручил это ответственное дело Петру. Тот старался как мог, лишь бы гнев начальства не испытать повторно. Натопил на славу, так, что в парной уши в трубочку заворачивались. Офицеры мылись по-русски, вместе с гостьями. Медсестры, видимо, проводили профилактический осмотр прямо в бане, не откладывая это важное мероприятие на следующий день. Из раздевалки слышался громкий смех и приглушенное воркование. Прапорщик только успевал бегать в свой склад за бутылками и закуской. Внезапно на пороге появился ротный, красный как рак. Увидев солдата, зло крикнул ему:
– Ты что, выб… к, хочешь нас заживо сжечь? Передай старшине, что я приказал посадить тебя на губу. Одних суток, я думаю, хватит!
Дверь с шумом захлопнулась. Солдат, понурив голову, поплелся к палатке старшины.
Прапорщик, услышав приказ ротного, со вздохом сказал:
– Опять с этими «чекистками» ротный озверел.
– С какими «чекистками»? – удивленно переспросил Петр.
– Да с теми, что из Кундуза прибыли. – Увидев недоумение на лице солдата, он добавил: – Эти девочки, проще говоря, торгуют собой. За сеанс берут двадцать пять чеков.