Фата-Моргана 2
Шрифт:
Наконец, я добрался до поселка. Тут меня приняли за сумасшедшего, да, по правде сказать, я и сам себе кажусь помешанным. Меня накормили, напоили, дали мне одежду.
Зашел я к вам, мистер Сэплент, зная вас, как ученого человека,– зашел сказать, что я решил завтра же возвратиться туда, к болоту. Я уже раздобыл ружье и сделал запас разрывных пуль. Правда, никто из жителей поселка ни за какие блага не согласится последовать за мной: их напугала моя история. Но я знаю дорогу.
Только теперь узнал я, что окрестные индейцы отлично знают это место и называют его "Болотом Гигантского Паука". Слово "аранья", которое
Итак, завтра я отправляюсь туда, к болоту и паукам. Я не могу, не могу не поехать туда. Я должен расплатиться с этими "аранья" за гибель Мортимера и Эндрью.
Если мне это дело удастся, я вернусь через два дня.
С тех пор, как Смит отправился к "Болоту Гигантского Паука", прошло не два дня, а две недели. Он не вернулся. Значит – и не вернется…
Ф. Марза
Краб Газенцио
Арндель с Левингтоном уверяют, что во всей этой истории виноваты… кулики. Однако, обвинять бедных куликов не совсем справедливо.
Кулики, как известно, птицы самые дикие из диких – болотные птицы, которые трогаются на юг в самом начале осени. Большинство их появляется в наших краях пролетом и вскоре отправляется дальше – в Африку, а те, которые заживаются, становятся слишком опытными. Поэтому Арндель с Левингтоном вздумали охотиться на куликов тотчас же после их прилета, когда они так доверчивы и простодушны, а погода так хороша.
Может быть, это было не совсем по-охотничьи, но зато чрезвычайно занятно. Это снова превратило Арнделя с Левингтоном в мальчишек, хотя они были сильные смелые люди, которые в течение остальных одиннадцати месяцев в году не имели дела с такими простодушными существами, как кулики.
Эта охота была для друзей настоящим праздником, и они устроили ее на затерянных где-то в глуши морских рукавах залива, впадавших один в другой и очень пустынных.
В один погожий, ясный денек они стреляли с лодки, поразительно похожей своими очертаниями на половинку сигары, разрезанной вдоль, и сидевшей в воде на пятнадцать сантиметров.
Когда солнце село за горной цепью, из камышей медленно поднялись две цапли и, резко выделяясь черными пятнами на огненнокрасном фоне зари, полетели прямо к светилу дня. Налюбовавшись этой картиной, Арндель с Левингтоном повернули к острову. Их суденышко бесшумно скользило по морю, похожему на тусклое бледно-красное стекло, а так как оба охотника лежали плашмя, то лодка походила больше на какую-то огромную рыбу, чем на лодку с людьми.
– Жалкая нора! Кто может тут жить? – молвил, глядя на остров, Арндель, высокий молодой человек с желтовато-смуглым лицом.
– Кто его знает,– ответил Левингтон, оборачивая энергичное лицо к хмурым деревьям и крутя усы.– Каравайка живет теперь там, судя по голосу.
Приблизившись к берегу, охотники услыхали, что каравайка, должно быть, кричала на каком-нибудь болоте за темным, хмурым частым лесом, росшим у самого края воды. Под деревьями кто-то пытался развести сад, но заброшенные дорожки густо заросли сорными травами, а на развалившейся скамье реполов свил себе гнездо. Кто-то выкопал даже маленький прудик, теперь уже заросший и предоставленный крысам и разной водяной твари. Кругом было
И вдруг, как будто для того, чтобы нельзя было ошибиться в свойствах местности и чтобы ни одно живое существо не могло приблизиться сюда со спокойным сердцем, послышался какой-то донельзя странный смех. Я нарочно говорю "донельзя странный", потому что он ничуть не походил на смех какого-нибудь животного, и никто, будучи в здравом рассудке, не счел бы его человеческим смехом. В нем не было ни капли веселья – какое-то отрывистое, бездушное и невыразимо злобное гоготанье, походившее на лай гиены.
Левингтон порывисто вскочил и сел, весь зардевшись.
– Что это такое? – воскликнул он.– Кто живет здесь, на острове?
Арндель ничего не ответил, но посмотрел под деревья, нахмурив темные брови.
Наступила мертвенно тяжелая тишина. Затем снова зазвучал тот же зловещий отвратительный безотрадный смех. Затем где-то отломился сук, с треском, похожим на пистолетный выстрел, и на острове снова водворилась тишина.
Подождав очень долгое время, не обнаружится ли еще что-либо новое, Арндель сел. Его лицо, оттенка слоновой кости, не изменилось.
– Я подъеду к берегу,– сказал он, и, энергично взмахивая веслами, направился к острову. Левингтон тихо засмеялся.
– Вы всегда были отчаянным сорвиголовой,– пробормотал он.
Друзья причалили к берегу и побрели, утопая по колено в тучных сочных травах, по узким просекам под безмолвными деревьями, разыскивая тварь, что так странно смеялась, но ни одно живое существо не вознаградило их поисков. Только лес становился все темнее и темнее, да слабый ветерок одиноко пробегал по ветвям, как бы вздыхая и шепчась сам с собой.
– Да черт с ним! – объявил, наконец, Левингтон.– С меня довольно. Уйдем отсюда. Мы поехали, чтобы доставить себе удовольствие, а не исследовать неизвестные дебри и звуки без начала и конца.
Они наискосок пробирались к берегу, и были, пожалуй, уже в ста метрах от него. Непролазная чаща кустов и низких деревьев отделяла их от берега морского рукава, так что они слышали шум воды, но не видели ее. И в эту минуту им показалось, как будто гиппопотам поднялся на ноги в густой массе зелени и направился к морю. Слышался треск и хрустение веток, ломавшихся вдребезги; затем раздалось страшное скользящее грузное падение, сопровождающееся скорее не плеском воды, а грозным звонким бульканием, которое слышится при погружении огромного, тяжеловесного тела. Охотники прислушивались с минуту к шипению и клокотанию бесчисленных пузырей и к звучному чмоканию и глухому плеску волн, поднятых погрузившимся телом, затем побежали, хрустя ветками, через чащу к берегу, где, однако, ничего не нашли.
– Благодарю,– пробормотал Левингтон, с трудом переводя дух,– мне это надоело. Уйдем из этой мрачной пустыни. Мне хочется вернуться в культурный мир, в общество здоровых людей и обычных звуков.
Вдруг,– как бы в ответ на это,– снова раздался смех, тот же ужасный безумный смех, который прежде всего привлек их сюда. На этот раз он доносился издалека, из самых темных лесных дебрей.
Они усердно принялись грести, спеша скорее удалиться от острова. Ими овладело внезапное и непреодолимое желание видеть огни, много огней, и сидеть за настоящим столом, накрытым настоящей белой скатертью, и слышать звуки веселого людского говора.