Фатум. Том второй. Голова Горгоны.
Шрифт:
На сей раз Тереза ничего не узрела. То жуткое, что ныряло меж трав, исчезло, отстало, а быть может, затаилось где-то… Жарким потоком ее заполнило облегчение.
Четверка сбавила прыть и теперь, поводя чуткими нерв-ными ушами, раздувая курящиеся паром бока, трусила вдоль леса рысцой. Из кареты не доносилось ни звука. «Как там Диего?» – сердце снова знобило от мысли, если любимый… Но животный страх приковал ее к козлам, и она не смела даже пошевелиться. Бессознательно она уставилась на неровно обрезанный край бумазейной юбки. Мятая и грязная, та липла к ногам, точно вторая кожа, волглая и холодная. И нечто тревожное
Теперь дочку Муньоса поглотили те ощущения и мысли, что поедают человеческий мозг, когда он не спит, ко-гда молчаливая, многоглазая тьма присасывается к каждому дюйму плоти. Девушка вздрогнула, когда поняла, что кони встали.
«Гони!» – бил в набат ее внутренний голос. «Гони!» – но тело отказывалось подчиняться, а воля была не в состоянии заставить его двигаться. Точно в горячечном сне: ни шороха, ни тени, и… панический ужас расплющил ее.
Он смотрел на Терезу красной луной с содранной кожей. Единственный уцелевший глаз прилип к переносью. Глазницы до краев затекли кровью. Из разверстого рта торчали зубы; толстые посиневшие пальцы, болтающиеся в воздухе, почти касались ее лба. Тело подвешенного за ноги головой вниз человека было покрыто живым копошащимся покрывалом из перепончатых крыльев летучих мышей. Скопище мерзких тварей, образующих кожистый кокон, громко пищало, кусалось за место, выгрызая кусочки мяса.
Терезу вывернуло: окровавленное месиво дышало. Там, где был рот, вспух вишневый пузырь и лопнул. Воздух, напоминающий затхлый подвальный сквозняк, насильно входил в ее легкие. И тут она узнала эти синие толстые пальцы! Эти мясистые ладони, тыльную сторону которых расцвечивала татуированная роза.
«Боже!» Нет сомнений, это они, эти руки держали ее, когда она еще не умела ходить, это они награждали ее лаской и болью затрещин, это они!..
– От-е-е-е-е-е-е-ц!!! – завизжала дочь, взрывая могильную тишь гор и лесов, срывая с веток ночных птиц и летучих вампиров. Смерть отца казалась нереальной, так как открылась слишком внезапно и дико, чтобы постичь и осознать ее.
Обезумевшие кони рванули; лязгнули грызла под неистовый перебор копыт. И тут же в безумном вихре вскружилось, запенилось всё: скакал огонь и мрак, и отовсюду: из трещин и нор, корней и дупел – заскрежетали, закорчились и двинулись на Терезу безглазые призраки. Они надвигались фалангами, слепо врубались в дверцы кареты, колеса, взбирались на козлы и падали на Терезу; щупали когтистыми черными лапами, срывали одежду, присасывались к соскам и горлу, цеплялись в волоса и тащили невесть куда. А она задыхалась, захлебываясь в вопле, ногти впивались из по-следних сил в вожжи. Девушка упала с козел на передок: задыхаясь, рвала на себе шерстяное пончо, точно то было паутиной, а кони несли и несли, отданные себе и страху, без шор и кнута, в безмолвную дроглую даль.
Она держалась за бронзовые поручни, подбрасываемая на ухабах, исхлестанная ветром, медленно выходя из охватившего ее безумия. По небу плыла круглая голова луны, но Тереза боялась даже взглянуть на нее. Она тут же превращалась в освежеванное лицо отца, кое шептало, не разжимая губ: «Вот и всё, дочка…»
– Люди!.. Люди!.. Иисус Мария, смилуйтесь надо мной! Святая Тереза, не оставляй меня!
Мексиканка уткнула лицо в горячие лепестки ладоней, свернулась дрожащим клубком, охрипший от крика голос скулил:
– Помогите… Помогите…
И жутко и жалобно звучал сей одинокий призыв, и не было ему, теряющемуся в ночи, ответа. Могильной плитой накрывала его немота, омывая фиолетовым сумраком пустыни.
Колеса всё тише хрустели по каменистому крошеву, скрипел каретный фонарь, и всё глуше, дальше и жалобнее всплескивал сиротливый плач:
– Помогите… Помогите…
Глава 3
Брезжил рассвет. В вуалевых, плавящихся струях жаркого марева ночная жизнь расползалась по норам.
Утренний багрянец натягивал шкуру рыжей лисицы. Унылая палитра сумерек бежала под штурмом нового дня, облаченного в доспехи цвета жженого янтаря. От испан-ских мечей – кактусов и мескито41 – расползались чернильные тени, а гранитные и песчаные складки горбов Сан-Рафел расцветились ало-боевой охрой краснокожих.
Брат Олива, весьма преуспевший в кореньях и травах монах-доминиканец из Санта-Инез, то и дело погонял осла вишневым прутиком; он помнил строгий наказ настоятеля: «Поспеть к вечерней мессе!» Вот он и погонял во всю прыть уставшего от ишачьей судьбы длинноухого Хвостобоя.
– Ну! Ну же! Бесова тварь! Тупой дармоед, ослиное ухо! – брат Олива не стеснялся в выражениях, за кои сам бы в ином месте, да его бы власть, не преминул наложить епитимию на чей-нибудь поганый язык.
– Пшел! Пшел, лентяй! – бормотал он, успев перебрать всю пакость преисподней в сочетании с именем упрямого животного.
Вокруг вольготно и широко разворачивался в марше широколистный лес. Какой-то первозданной девственной тайной веяло от него, и, казалось, нет ему ни начала, ни конца. Но это только казалось; старожилу Оливе лучше чем кому-либо было известно, что за третьим поворотом Индюшиной тропы, откуда начинали обнажать свой скелет каменистые хребты Санта-Инез, брала свой разбег скудно-травная альменда, прозванная в народе Печь Дьявола.
Близился полдень, и брат Олива, памятуя о надвигающемся пекле, без устали продолжал подрезвлять Хвостобоя.
Одно радовало душу старого монаха, привыкшего значительную часть времени проводить в скитаниях по окрестным лесам и долам в поисках целебных трав, – сбор ныне был на славу.
Его знания и навыки в округе уважали все – от мала до велика. За опыт и умение ему случалось не раз быть званым влиятельными семьями в Монтерей, Санта-Барбару, город Ангелов и даже более удаленные от Санта-Инез пресидии.
В крохотной келье брата Оливы, уставленной всякой всячиной, дремала его гордость – фолианты, беременные знанием веков. В особую книгу, запеленатую в свиной переплет с навощенным золотым обрезом, он собственноручно, год за годом, вписывал изобретенные им самим, либо услышанные в индейских племенах рецепты снадобий от той или иной заразы; но прежде чем обмакнуть перо в глиняную чернильницу, доминиканец всякий раз опробовал приготовленное зелье.
Крапчатый осел медленно, со знанием дела, стригнул ушами и зацокал к последнему повороту. Воздух покуда оставался мягким, но колкая потливость зноя уже начинала вкрадчиво пощипывать морщинистую шею монаха.