Фатум. Том второй. Голова Горгоны.
Шрифт:
– Эй, кто-нибудь! – отчаяние вырвало крик, костяшки пальцев побелели от напряжения. Руки судорожно сжимали спинку кровати.
– Успокойся, дочь моя. Иисус помнит и не оставит тебя.
Девушка обернулась на ровный и спокойный голос.
В дверях, она угадала по силуэту, стояла рослая фигура отца Игнасио. Священник подошел к сеньорите, переставил свечу, сел на край стула, но не успел и открыть рта, как юница ухватила его за запястья:
– Падре, – голос дрожал, – я боюсь, падре… Помо-гите!
Слеза сорвалась и упала на ладонь настоятеля, жесткую и заскорузлую, как буйволовая шкура.
– Падре, я… я – грешница, каюсь… но… – она долго смотрела на Игнасио запавшими от мук и страданий глазами. – Я никому не делала зла. Я не хочу умирать, слышите? Не хочу! Помогите, умоляю. И скажите, когда я смогу выйти отсюда и увидеть его?
Игнасио почувствовал, сколь холодны от испарины руки больной девушки. Шквал мыслей и вопросов рвался через его сознание, набирая скорость. Но он упрямо молчал, памятуя, что лишь выдержка и спокойствие могут уберечь истерзанную душу от срыва.
– Ты увидишь его завтра, – он ободряюще потрепал ее узкую руку. – Уже поздно, дочь моя. Прочти молитву и попробуй уснуть. Крепкий сон – твой союзник. И помни: Христос – всемогущ. Так убоимся ли мы кого?
Глава 6
Лишь на пятый день своего пребывания в гостеприимной миссии дон Диего почувствовал, что рана его боле серьезно не беспокоит и он в силах продолжать путь. Дол-гожданная цель была близка как никогда, и никакие уговоры доброжелательных монахов не могли убедить горячего андалузца повременить с отъездом.
«Это решение вряд ли возможно наречь разумным, – рассуждал сам с собою отец Игнасио, – ибо какой рассудительный человек, подвергшийся немалым напастям судьбы и чудом вырвавшийся из когтей смерти… отправится, едва встав на ноги, снова в путь без эскорта надежной охраны? Странный сеньор… одержимый…»
Между тем, благодаря ревностным стараниям паствы под руководством вездесущего сержанта Аракаи, карете была дана вторая жизнь. Правда, своим перезалатанным видом эта штуковина напоминала теперь скорее цирковой фургон, если не сарай на колесах. Зато багажник был щедро набит самой разнообразной снедью: дынями, персиками, арбузами, абрикосами, калифорнийским виноградом, замечательными яблоками в два кулака, лепешками-тортилли и несколькими фунтами отборной копченой телятины. Ко всему перечисленному настоятель распорядился залить дорожные фляги родниковой водой; а две из них, каждая в два английских галлона, наполнить драгоценным напитком веселья – золотистым агурдиенте.
Все время сборов сержант Винсенте Аракая, в окружении черноглазой камарильи, покряхтывал; поднимал пыль вокруг экипажа; стучал кулаком по переборкам; тыкал со знанием дела пальцем туда-сюда; плевал на колеса и хмурил брови. За всем этим магическим действом наблюдала толпа краснокожих; они сидели чуть поодаль, совершенно неподвижные, на корточках, и в их блестящих глазах читался священный трепет.
Отъезд наметили на утро следующего дня, сразу после мессы – так советовал падре Игнасио, так мыслил и сам де Уэльва. Но воистину главным известием, которое взбудоражило миссию Санта-Инез, было решение сержанта Аракаи сопровождать уважаемых путников до Монтерея, быть возницей-проводником.
– Господин майор! – рявкнул Винсенте. Швабра усов его верноподданнически застыла в карауле навытяжку, каждым волоском. – Эти места я знаю, как они меня. И если ваша милость не воспротивится… почту за честь сопровождать вас к его сиятельству губернатору Калифорнии дону Хуану де Аргуэлло.
Лучшего Диего и желать не мог. Перчатка была снята, и крепкое рукопожатие явилось красноречивым доказательством согласия.
* * *
Утро выдохлось, когда взбудораженное до кишок необычайной развязкой население миссии разошлось по работам. От земли вверх потянулся едкий запах жары, – солнце набрало силу; но здесь, в Санта-Инез, оно лишь сильнее подогрело и разлило ароматный коктейль запахов, которые источали лимонные деревья, жасмин, магнолии и розы.
Дон стоял в тени iglesia, опершись одной рукой на посох брата Оливы, другой – об узловатый ствол орехового дерева. Рядом из медного желоба бесшумно струилась хрустальная бахрома воды. Жаркий ветер лохматил завитки виноградных лоз, густо опутавших стены церквушки, нырял в глубь могучих крон, будоража затейливые кружева из света и тени, брошенные на землю буйной листвой.
Шумное атрио опустело, выставив напоказ одиноко стоящий империал. Майор улыбнулся скучающему экипажу как старому товарищу и с любопытством принялся рассматривать миссию.
Три цвета царили здесь: густая синева небес, белизна стен из адобы48 и глубокая зелень дерев. Собственно, сама миссия ничем особым не удивила испанца, уже давно привыкшего к спланированному однообразию всех католиче-ских поселений. Вот и Санта-Инез представляла собой наглухо замкнутый четырехугольник с примыкающим к нему храмом; довольно большим, чтобы вместить почти все население миссии.
Даже неискушенному путнику во всех строениях сразу бросались в глаза элементы крепостной архитектуры. Так, все внешние стены, служившие одновременно жилищами для индейцев и складами, были напрочь лишены окон; единственные въездные ворота всегда запирались на ночь и охранялись поочередно местным ополчением; как, впрочем, и всюду по Калифорнии.
Самовольный выход за пределы поселения был запрещен под страхом телесных наказаний.
В течение пяти дней, проведенных в Санта-Инез, Диего слышал, как с наступлением ночи венесуэльский колокол Игнасио привычно извещал начало «комендантского» часа, после чего краснокожим запрещалось переступать порог своей хижины. И надо отдать должное коррехидору Аракае: каждые три часа сменявшийся патруль самым тщательным образом обшаривал все закоулки пресидии. И случись, ему попадался припозднившийся индеец, его без проволочек тащили в канцелярию Аракаи, где ярый поборник порядка устраивал разнос «в хвост и в гриву»…
Без кнута и шор туземец мог только лить пот на по-лях, молиться Христу-Спасителю и пузатить жену. Сие приветствовалось и поощрялось! О сем глаголило Писание, а значит, дело это было угодно Господу.
Диего улыбался: при обработке так называемой «соб-ственности Божьей» выказывалась вся хитроумная ловкость благочестивых отцов: каторжную работу гримировали в праздник.
Население еще по потемкам грудилось на главном атрио в ожидании выноса статуи какого-либо святого, кою водружали на носилки; после чего вся процессия с пением псалмов покорно стирала ноги к полям Господним. На месте работы статую ставили на алтарь из ветвей или камня, и всё мотыжение производилось под ее зорким оком. Когда же солнце зажигало запад, святыню вновь устанавливали на импровизированный паланкин и под песнопение тащили обратно.