Фатум. Том второй. Голова Горгоны.

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

Когда старик с растрепанными волосами спустился на квартердек и его старомодные, с квадратными носками и пряжками башмаки застучали на капитанском мостике, на палубе уже кипела работа; подготовка корабля шла полным ходом. Линейный фрегат российского флота был не горошиной в кружке, он в один миг мог превратиться в стального ежа, фыркающего огнем и ощетинившегося двумя сотнями клинков.

– Какой причал, сэр? – Райфл с дюжиной ветеранов, которые по возрасту и личным качествам составляли нечто вроде военного совета при капитане, окружили Гелля. Продубленные ветрами и солью лица мало что выражали, под масками безразличия эти убийцы привыкли скрывать истинные чувства и мысли.

– Значит, деремся с «линейкой»? – не удержался Самуэль Хэндс, глава канониров, царапая обгрызанными ногтями щетинистую щеку.

– Да, сынок. Готовь своих «монахов». Мне надоело таскаться хвостом у русских.

– Но на их скорлупе, разрази нас гром… – взорвались голоса.

– Плевать! Мы тоже не бананы везем. Раскалить брандкугели в печках!

Коллинз, дергая щекой, зачастил по ступенькам на мостик, а за его спиной еще минутой ранее безмятежно катавшие «кости» в стаканцах на баке и на твиндеке теперь привычно ладились к бою. Койки, тростниковые гамаки, матросские мешки, рогожа и матрацы – всё стаскивалось и затрамбовывалось в алеутские сетки из сыромятины, окружавшие орудия для защиты если не от самого ядра, то по крайней мере от щепья и обломков, свистящих во все стороны при обстреле. Даже больные и не успевшие зализать свои раны корсары без пререканий поднялись с лежаков и помогали таскать мешки из тюленьей кожи, набитые синим порохом. Сгибаясь под тяжестью ящиков с ядрами и обрывками якорных цепей, они носили их из крюйт-камеры в плетеных сумах, переброшенных хомутом на две стороны, подтаскивая к орудиям из печей на нижней палубе раскаленные добела шипящие брандкугели; разбойничье братство шутило и ругалось, подзадоривало друг друга, точно впереди их ждала веселая пирушка.

Признанным стрелкам по приказу капитана были розданы лучшие ружья и пистолеты, и к каждому из них прикипел подручный с пулями, пыжами и запасными кремнями, на время подчиняясь своему приятелю, превращаясь в его оруженосца и заряжающего.

Гелль без конца терзал «подзорку», о чем-то советовался с ветеранами по поводу русского судна. Судя по топселям⁶⁴, оно шло напрямик к берегу, что устраивало старика: корабль, стоящий на рейде, лучше подлежит нападению, чем под парусами. Однако по бледности лица вожака все понимали – опасения его велики. «Горгона» всегда пребывала в состоянии близком к боевой готовности, но, право, не в таком отменном, чтобы драться грудью с фрегатом Российского царского флота.

Тут надо было крепко напрячь мозги, и, чтобы выгадать время, Гелль приказал лечь в фордевинд⁶⁵.

* * *

Все важные тросы, растяжки и крепления были продублированы, палубные надстройки-времянки разобраны, чтобы уменьшить опасность быть калеченными обломками досок; нижние реи матросы укрепили цепями, а между орудиями расставили лохани с водой, в которых мокли одеяла и отрезы парусины для тушения возгораний иль местных взрывов. Корыта помельче были полны разведенным уксусом для охлаждения стволов корабельных орудий, и повсюду в проходах меж палубами, на реях, среди хлюпающих под ветродуем парусов загорелые пушкари развесили кадушки с раствором квасцов. Из баталерки плотников и столяров были вынесены свинцовые и медные пластины, войлок и буковые чурки, чтобы те были под рукой на случай заделки пробоин.

Райфл радостно наблюдал за взявшимся повсюду оживлением. Канониры воевали с дополнительными штуртросами⁶⁶ на корме, закрепляя снасти, очищая фордек, и собирались натягивать вдоль бортов полотнища парусины, чтобы укрыть команду от прямого прицельного огня; вдруг на во-ду пал густой туман, сокрывший не только маячивший вдалеке фрегат, но и саму «Горгону», да так, что стоявший на юте матрос не мог разглядеть бушприт собственного судна.

* * *

Весь остаток дня и ночь прошли как на иголках. Гелль пугал своей мрачливой замкнутостью. Никто не осмеливался воткнуть вопрос или еще чем его побеспокоить.

Не снимая туфель, капитан лежал на своей роскошной кровати, уткнувшись лицом в подушку, и думал, не в силах простить себе случившегося. Второй месяц его «Горгона» кроила волны в поисках «Северного Орла», второй месяц ему приходилось выслушивать ропот команды, подстрекаемой боцманом. Пиратам нужна была добыча, крупная, удачная, с сундуками, набитыми добром.

Старик сжал кулаки: чертов туман, казалось, не собирался рассеиваться. Он перевернулся на правый бок и дол-го отрешенно смотрел, как играет огонь в хрустале графина и на кабошонах испанского кубка, на переливы шелка, которым были затянуты стены, с завитками золотых цветов, птицами и травами. Пару раз в каюту заглядывал Ипсилон, справиться, что да как, но Коллинз даже не повернул головы и не оторвал глаз от стола. Потом он еще долго лежал, удивляясь своей апатии и бездонному равнодушию, окольцевавшими его как пойманного, выбившегося из сил зверя.

Предстоял крупный бой, а быть может, и гибель. «Один черт, сойдемся бортами, когда канет туман…» – Гелль сунул в рот трубку.

Нет, он не боялся смерти. Эта мысль не особо тревожила его. Страх смерти – как он уже давно для себя решил – всегда хуже самой смерти. Хотя кто знает, с годами жизнь становится дороже и краше вдвойне. Однако сейчас, запершись от всех, он мучился другим: бездействием и одиночеством. Память прошлого точно сидела рядом за столом. Старику вспомнилось забытое времечко; он покачал седой головой, будто выпил стакан печали.

Как-то пьяным баталером Нэдом он был избит и заколочен в трюм; тогда ему, Геллю, было не более четырна-дцати лет от роду, их разбойничий приватир⁶⁷ шнырял по-старинке у берегов Ямайки, поджидая испанские галеоны, плывущие к родным берегам из Панамы.

В сырой темноте интрюма⁶⁸ он отсидел четыре мучительных дня без крошки хлеба и глотка воды. А наверху лязгало и улюлюкало: делилось награбленное, и о мальчишке забыли, как о блохе, до которой нет дела. За те четверо суток, что слились в одну ночь, он вдоволь нахлебался страха. Юнга был один, отчаявшийся быть вызволенным, его всё пугало, всё злорадно смеялось над ним темным и глухим смехом… Страшила даже привычная возня крыс. Хвостатые твари настырно скреблись в корзинах и за обшивкой и не желали смолкать, пусть в них летела кружка иль тяжелый башмак. Тревожила звякнувшая цепь в железном кольце запертого люка, и приближающиеся шаги, и чья-то рука, взявшаяся за скобу. Взявшаяся, но не отворяющая дверь…

Пугал весь пропахший подмоченным табаком и тухлятиной трюм, точно вместе с жизнью среди пьяных и стонущих от ран людей в нем проросла способность шептать таинственные угрозы. Из смрадного чрева трюма из-за его гигантских ребер что-то зловеще глазело, а когда он подносил желтушный фонарь, это «что-то» безгласно скакало назад и пугало своей долговязой тенью, которая подрагивала и смеялась, столь жуткая, прильнувшая к балкам трюма. Над головой по палубе кто-то скрипел морскими башмаками; шагов будто и нет, но доски стонали, гнулись, а в пазы сочилась мука пыли. Она не могла сыпаться, если там нет никого наверху, но… она струилась, извивалась… И паутина, густая и ветхая, как старая негритянская сеть, дрожала, точно в ней запуталась и забилась чья-то жизнь.