Фавн на берегу Томи
Шрифт:
На другом конце площади, за губернаторским домом, куда часто украдкой обращал взор Бакчаров, в белесой высоте призраком маячил купол Благовещенского собора. В дымке диковинный храм казался Бакчарову бесконечно далеким и оттого еще более громадным. Учитель остановился в потоке прохожих, словно завороженный этим призрачным куполом. Снежная мгла лишила белый храм основания, и оттого черный купол, казалось, парит по воздуху, словно снежный мираж, над домом губернатора. Очнувшись, Бакчаров испугался остановившегося неподалеку прохожего с отталкивающим лицом, закуривавшего папиросу и исподлобья глядевшего на него. Дмитрия Борисовича смутило то, что прохожий не отвел сосредоточенного взгляда, заметив, что учитель тоже на него смотрит. Бросив под ноги спичку, давненько не бритый человек в забрызганном грязью драповом пальто выдохнул на ветер густое облако
Третий раз в парной гуще и в равномерном гуле городской суеты проходя мимо симпатичного здания «Славянского базара», Бакчаров понял, что причина свинцовой тяжести его членов скорее всего коренится в том, что он уже вторые сутки как ничего не ел. Нащупав в кармане рубль с копейками, он направился прямо в трактир.
Благодаря громадным окнам, выходящим на широкую мглистую реку и площадь, в сводчатом небеленом краснокирпичном зале было светло и, казалось, слишком просторно для подобного заведения. Широкие лучи дневного света косо падали над занятыми людом столами, и в этих лучах мерно клубился табачный дым и вился, быстро теряясь, пар от горячей снеди. Заведение с московским названием было полно всевозможного сброда, прежде всего из портовых рабочих, бродяг, барышников и разного рода возниц. За длинными непокрытыми столами вдоль всего зала, казалось, не было ни единого свободного места. Музыки днем тоже не было. Стойка осаждалась шумными посетителями. Здесь, в тесной толпе, евшей и пившей стоя и не раздеваясь, точно на улице, учитель нашел место, присел с краю и спросил себе сладкого кофе и жаренного на сале картофеля. Совершенно неожиданно появился перед ним какойто плечистый, невысокого роста господин в креповом цилиндре, с жестким, несколько дубоватым взглядом, быстро попросил позволения взять с этого края стола спичечницу и, внимательно осматривая учителя, косноязычно спросил:
— Простите, пожалуйста, вы мне ужасно напоминаете одного моего знакомого преподавателя Бочарова?
Дмитрий Борисович Бакчаров твердо посмотрел на него и с тяжеловесной серьезностью ответил:
— Вы ошибаетесь.
— Меня зовут Антонин Сазонкин, — торжественно объявил коренастый человек и добавил: — Хотите, расскажу вам о тайне женщины, погибшей только что в дорожной аварии у въезда на Почтамтскую? — искренним заискивающим тоном спрашивал он, подсаживаясь рядом на угол.
— Нет, — так же сухо ответил Бакчаров.
Ясноглазый незнакомец подождал секунду, поморгал словно стеклянными глазами, как бы не веря в утрату наметившегося собеседника, невозмутимо приподнял цилиндр в знак почтения и отошел.
Тесная компания мужиков возле Бакчарова временами взрывалась хохотом, и учитель руками чувствовал, как от смеха вибрирует непокрытый стол. Он искоса поглядывал на соседей и находил, что они ужасны.
Несмотря ни на что, Бакчаров просидел в «Славянском базаре», потягивая дешевый коньяк, до позднего вечера. Иногда с ним пытались завести разговор местные пьяницы. Среди них больше всего было рабочих речного порта, реже подходили спившиеся интеллигенты. Нелюдимый, все более хмелевший учитель часто выходил подышать воздухом, посмотреть издали на «Левиафанъ», но непременно возвращался назад. Уж больно тягостно вспоминались ему последние часы, проведенные в холодной избе на краю города в томительном тревожном одиночестве.
Лучи, падавшие из окон, уже давно померкли, большие почерневшие стекла лишь отражали зал с бусами огоньков свечей на люстрах — чугунных обручах, подвешенных на цепях низко над столами. Приятно играла струнная музыка и пиликала скрипка. Рынок и порт закрылись, и стало не так тесно от осаждавшего весь день трактир народу. Теперь стойку с закусками никто уже не штурмовал, и маленький татарин за ней спокойно протирал салфеткой пивные бокалы. Обдавая Бакчарова ветерком, от стойки к столам часто пробегал половой с полными подносами на правой, поднятой кверху руке. Слева от стойки был порог в три ступеньки — оттуда пахло кухней, — и видна была открытая дверь в бильярдную, сверху темную, а внизу светлую, где крепко щелкали шары и ходили с киями нижние части мужчин — ноги, животы и кисти рук, — а все остальное терялось в сумраке. Многих, недавно еще одиноких, посетителей можно было видеть теперь в компании одной, а то и двух бледных,
Тревожная душевная смута окончательно сменилась пьяной тоской, и Бакчарову захотелось найти поблизости плечо, в которое он мог бы поплакать, сам уже точно не зная о чем. Вернувшись очередной раз со свежего воздуха в полупустой зал, Бакчаров не стал проходить вглубь, а уселся рядом с какимто очень пьяным одиноким посетителем, грустившим в неуютном месте у самой двери.
Этот человек назвал себя бывшим матросом Максимом Сербом. Бороды Максим не носил, лицо у него было круглое, обветренное, испитое, битое, но хитрое и даже веселое, одним словом, довольное лихой жизнью, в которой было только две основных радости — водка да девки. Но в этих двух вещах он знал истинный толк. С его же слов, он был из пожизненно ссыльных и многие уже годы зарабатывал в речном порту физическим трудом, а в былые времена служил на военном флоте, в моря ходил, бывал даже в адовых сражениях с турками и както в Севастополе лобызался с великим князем, нынешним государем императором. Максим Серб часто украдкой, прищуривая один глаз, указывал учителю пальцем на далекий стол, занимаемый двумя спившимися интеллигентами, и уверял, что один из них лях, а другой жид, и, то и дело испытывая собеседника, предлагал затеять с ними на выходе драку. Говорил он, уставившись в одну точку и давно уже смирившись с тем, что ему в спину поминутно дуло ледяной сыростью, приносимой с улицы входящими и выходящими посетителями.
— …А что мне еще остается? — риторически закончил он, горько кивая своим лиловым носом. Вдруг замер и, уставившись в пустоту, сам ответил на этот тяжкий вопрос. — Только женщины и вино.
Бывший матрос потянул влажными губами водку, как потягивают коньяк, лицо его напряглось, и он, ничуть не взирая на то, что уже закончил, собрался продолжить свой замкнутый в круг рассказ. Испугавшись нового витка его повествования, Бакчаров попытался уйти, сказал, что ему некогда, и собирался уже вставать, как вдруг горько кивающий на судьбу пьяница поднял на него узкие заплывшие глаза, чтобы хоть напоследок взглянуть на оставляющего его соседа, и схватил его крепкими рабочими пальцами за рукав. Он смотрел на Бакчарова с недоумением, словно тот показался ему столь подозрительным, что он даже сам удивлялся, как это такому странному типу удалось выудить из него, бывшего матроса, столько сокровенных слов. Но вдруг бывший матрос повеселел и хрипло объявил:
— А я вас знаю! И вот что я вам скажу: когда вас сняли с «Ермака», я думал, что вы уже не жилец. Уж больно плохи вы были…
Господин учитель хмурился и тщетно пытался чтонибудь вспомнить об этом ссыльном пьянчуге.
— Простите, какого еще Ермака? — поинтересовался Бакчаров.
— Парохода, язви его в топки, — пояснил Максим Серб. — Парохода, курсирующего из Тюмени в Томск. Уж больно плохи вы были, когда вас притащил сюда ваш бедолага ямщик. И зачем полтайги тащил? Я бы бросил…
— Борода! — воскликнул изумленный Бакчаров. — Вы знаете Бороду?
— А кто ж его не знает, — сухо усмехнулся Максим. — Я хорошо знаю славного ямщика Бороду. Он не раз меня угощал, когда у него было из чего… А теперь вон он, сидит изза вас на монастырской паперти, — махнул кудато матрос и потупился от чувства глубокого сожаления, выставляя влажную нижнюю губу.
— Он все еще в Томске? — продолжал дивиться Бакчаров. — Я думал, он давно уже перевалился через Урал… А что он делает на монастырской паперти?
И Максим Серб подробно поведал ему о том, как в дороге его верный ямщик утратил лошадь и добирался попутками до Тюмени. Там в переполненном от этапируемых ссыльных порту Борода пытался сесть на пароход до Томска. Их не пропускал на борт санконтроль изза вшей и болезни Бакчарова. «Вшейто у вас было, как нехристей в Казани», — кивал головой Максим Серб.
По его словам, в итоге Борода засунул бедолагу учителя в бочку изпод сельди и, прикинувшись портовым грузчиком, проник в трюм парохода «Ермак», и они совершили недельное плавание по рекам Иртыш и Обь, пока не добрались до Томска. Здесь Борода предъявил учителя и его бумаги властям, и странному безлошадному ямщику заплатили сполна. А потом произошло то, что обычно бывает с русскими ямщиками, лишившимися лошади, — Борода пропил вырученные за доставку учителя деньги и оказался на паперти.
Перед тем как уснуть за столом, Максим Серб еще раз наградил растерянно моргающего учителя внимательным дружеским взглядом, потом положил на стол драную папаху и уронил на нее отяжелевшую голову.