Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Дени Дидро обещал посетить Петербург, и Екатерина заранее предвкушала, что надышится от него запахом парижской мансарды, а пока что вдыхала запахи гипса и глины в мастерской Фальконе. Характер скульптора, порою трудновыносимый, доставил ей немало хлопот, но императрица, защищая мастера, доказывала свету, что одни бездарности тихи и покладисты, а подлинный талант будет бесноваться, пока не ляжет в могилу. Фальконе непрестанно жаловался на вмешательство в его работу самоуверенного дилетанта Бецкого, Екатерина утешала мастера:
– - Помните того архитектора из Александрии, который
Екатерина с громадной свитой тронулась санным поездом в Лахту, за двенадцать верст от столицы, где колоссальный Гром-камень -- постамент будущего памятника Петру I -- медленно катили к побережью Финского залива на громадных шарах из бронзы, уложенных в желоба. Зрелище, увиденное в Лахте, было дерзновению подобно.
Екатерина даже похлопала в ладоши, сказав:
– - Что эта суетная Европа? Вот у нас -- чудеса!
Четыреста мужиков с песнями влекли на тяжах колоссальную гору, поверх которой трудились каменщики, обтесывая лишние углы, работали кузница и канцелярия, а барабанщики играли неустанную дробь, руководя усилиями такелажников. На глазах гостей артель передвинула Гром-камень сразу на двести сажен. Екатерина не могла взять в толк: откуда такая легкость в движении? Инженеры объяснили ей, что тут секрет кабестанов и такелажных блоков:
– - Сия работа допрежь выверена на модели, и один рабочий одной лишь рукой свободно передвигает семьдесят пять пудов...
Екатерина, держа руки в муфте, зашагала к карете.
– - А где же наши поэты?– - говорила она.– - О чем они, тунеядцы, думают? Виденное здесь в одах должно запечатлеться...
Навстречу придворным каретам спешили саночки с петербуржцами, желавшими видеть каменный колосс, медленно, но верно следующий к тому месту, где ему и стоять вечно. А в морозном воздухе уже чуточку повеяло близкой весною, ростепелью снегов.
Никита Иванович Панин послал Василия Рубана в ногайские степи, предупредив, что путешествия стали опасны... Не успели принять мер, как чума уже перепрыгнула через рогатки на Украину, вместе с письмами и деньгами навестила Киев, Чернигов и Переяславль, устроив чудовищную пляску смерти в богатом Нежине с его шумными греческими базарами. Вдоль проезжих трактов, легко обманывая карантины, чума помчалась в Россию, сразу же обрушившись на Брянск и Севск, Москва спешно ограждалась заставами. Соседние города предупреждались о появлении чумы сжиганием бочек со смолою, и вновь запылали над Русью тревожные, щемящие огни, будто опять, как в былые времена, пошли на Русь злые татаровья.
Рубан ретиво обскакал кочевья ногайские, доставив в Коллегию иностранных дел слухи обнадеживающие. Татары в Крыму сидят пока крепко, однако ногаи уже в смятении: часть их орд
– - Хорошие вести привез ты мне, -- повеселел Панин.– - Но главным условием к миру станет освобождение Обрескова и его свиты...
...Обресков снова сидел в яме Эди-Куля, но никогда не терял силы духа, возвышенного любовью к родине, пославшей его на это испытание. Кормили пленного дипломата самой дешевой и дрянной пищей -- степными перепелками, от которых даже нищий в Стамбуле нос воротит. Турки над ним издевались:
– - Эй, скажи, где хваленое русское могущество? Ваши доходы -- ветер, а расходы -- как смерч! Мы тоже читаем газеты из Европы и знаем, что золота и серебра в России совсем не осталось, а вся ваша казна наполнена жалкой медью.
– - Разве богатство страны в деньгах?– - отвечал Обресков.
– - А в чем же?– - спрашивали турки со смехом.– - Наши сто пиастров умещаются в кошельке на поясе, а разменяй их на вашу медь, так потом надо везти ее на арбе, запряженной волами.
Все это так, но посол оставался послом.
– - Глупцы!– - кричал он.– - Зато у нас есть теперь бумажные деньги, а они-то легки, словно птичий пух.
В ответ слышался непотребный хохот:
– - Ты сошел с ума! Разве бывают деньги из бумаги?..
В соседней яме появился новый узник, гусарский майор Семен Зорич, исколотый пиками, изрубленный саблями, но удивительно бодрый. Обресков через решетку допытывался: почему его, мелюзгу-майора, посадили в Эди-Куль, яко персону важную и значительную?
– - Обхитрил я их, -- отвечал Зорич.– - Когда янычары на меня навалились, я крикнул им, что я, мол, паша знатный. Вот они на выкуп за меня и польстились...
– - Плохи твои дела, брат, -- пожалел парня Обресков.– Теперь гнить тебе тут и гнить. Есть ли у тебя родственнички богатые?
– - У меня и бедных-то не бывало... одни нищие!
Но скоро все изменилось: Обрескова отвели в баню, сменили белье, перестали глумиться над бумажными деньгами. Улучив момент, он спросил коменданта Эди-Куля:
– - Жив-здоров ли султан ваш Мустафа Третий?
– - Жив, но огорчен неистовством вашим...
Обресков дознался, что в Стамбуле настали голодные денечки, но причину этого пока не выяснил: комендант помалкивал. Однако вскоре он стал выпускать Обрескова в садик на прогулку, а дипломат сказал, что одному не гулянка, -- там в яме сидит гусарский майор, ему тоже гулять хочется. Комендант даже руками замахал:
– - Да он племянник визиря Панина... как можно?
– - Врет он все, -- отвечал Обресков.– - Зорич такой же племянник Панина, как я дедушка султанского звездочета.
Стали гулять вдвоем. Обресков уже догадывался, что в делах батальных, делах свирепых, произошли важные события, но -какие? Комендант цитадели не выдержал -- сам и проболтался:
– - Румянцев-паша в безрассудстве своем, позабыв гнев Божий, дерзнул к Дунаю направиться, а капудан-паша Алеко Орлов, весь в прахе и пепле, отважился к берегам Морей приплыть...