Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
– - Россия против раздела Польши, -- заметил Иосиф.
– - В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию выкупаться с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое условие Петербурга для мира с Турцией?
– - Освобождение Обрескова и его свиты.
– - С этого нам и следует начинать...
Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать великому визирю, что русский посол уже достаточно наказан:
– - Теперь он стал умнее, и можно его отпустить...
В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мустафа III воззвал к посредничеству,
– - Это я посоветовал ему...
Пруссия начинала новую для нее политику -- восточную.
– - А каково ваше впечатление от Кауница?
– - Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви. Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.
– - А что вы скажете о молодом императоре?
– - Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю свою жизнь ходить с заплетающимися ногами...
...Каменщики навезли на Лягушачье болото кирпичей, извести, стали возводить фундамент дворца. Между собой говорили:
– - Кекерекексинен -- язык сломать можно!
8. НА БЕРЕГАХ РУБИКОНА
Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики...
Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!
В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла странная флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный плашкоут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обогнув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, тихо причалив к берегу возле Сената... Было столь непомерно скопление горожан на набережной, что многие боялись, как бы не случилось смертельной давки, какая произошла при обручении французского дофина. Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы, штурмана и такелажники, водолазы и бурлаки -- этот народ умел работать! Петербуржцы в их честь кричали: "Ура!", а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня, раздавал в толпе листки со своими стихами:
Нерукотворная здесь Росская гора,
Вняв гласу божию из уст Екатерины,
Прешла во град Петров чрез невские пучины
И пала под стопы Великого Петра...
Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.
– - Чего тут стараешься?– - спросил тот, важничая.
– - Российской публике услужаю.
– - Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести... Бросай листки свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу, как жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу-мигом... А чего в долг не просишь?
В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.
– - На Гришку не уповай, -- рассудил Петров.– - Я-то близ высоких персон толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его здесь никто не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают: графа Алексея Орлова да еще принца прусского Генриха.
Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?
– - В политике всегда так: двое до потери сознания дерутся, а третий наблюдает. Под конец драки он больше всех о мире кричит и тем выгоду обретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются... Почему карету мою не похвалишь?
– - Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?
– - Вот видишь, --
Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы ЛовизыУльрики, когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: "Сделай все, чтобы мы не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях..." Король отправил в дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготовила ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура в Сан-Суси. Уже сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты...
Безобразный длинноносый карлик с прической, собранной на затылке в громадный "кошелек", принц Генрих явился хорошей поживой для питерских зубоскалов. За годы общения с русскими Екатерина привыкла много шутить, перемежая дела смехом и забавами. Пикировки с послами научили ее вести беседы на острейших поворотах, а принц рассказывал о приготовлении кофе из овса с пережженным ячменем. Императрица призналась фавориту:
– - Принц легок мыслью, как свинцовая бомба.
– - Чего этот тугодум желает от нас?
– - Немцы хотят из Польши жирный бульон сварить, уже и гостей назвали: Иосифа с его маменькой...
Екатерина написала Панину, что ей предложено посредничество к миру, но гостя никак не расшевелить: "Уж я вожу его, вожу, а из принца не ползет, не лезет, не выжимается". Опережая события, Панин распорядился, чтобы Румянцев немедля вступил в личные переговоры с великим визирем. При этом Никита Иванович заявил Генриху, что Россия имеет самые умеренные претензии к Турции: присоединение Кабарды и Азовской области, свободное мореплавание в Черном море, независимость Крымского ханства, протекторат России над Валахией и Молдавией, всеобщая амнистия греческим патриотам. Услышав это, посланец Фридриха сразу же затряс "кошельком" на затылке:
– - Столь непомерные требования способны изменить всю карту мира... Вена никогда не согласится!
– - Отчего же?– - хмыкнул Панин.
– - Австрия имеет свои интересы, а султан не позволит татарам стать народом самостоятельным...
Генрих депешировал королю, что все его убеждения Екатерина почему-то встречала смехом (из чего можно заключить, что результаты свиданий в Нейссе и Нейштадте перестали быть тайной для русского Кабинета). Наконец он проговорился о главном:
– - Поляки больше всех переколотили горшков -- будет справедливо, если они и расплатятся за все черепки...
Екатерина еще при вступлении на престол публично заявила, что Россия "ни за чьим хвостом не потащится", а теперь король Пруссии протягивал ей свой хвост, и ей было противно за него цепляться. Екатерина ушла от ответа, заговорив о картинах своего Эрмитажа, а Генрих выразил удивление перед ее фатальной расточительностью.
– - Моя расточительность, -- отвечала она, -- лишь кажущаяся. Германия отпустила меня полураздетой бесприданницей, с одним медным кувшином в руках. Эрмитажа мне в гроб не забрать, все останется России, приютившей и возвеличившей меня, а потомки, даст бог, еще и похвалят... именно за бережливость. Государство, не имеющее картинной галереи, это не государство, а жалкая деревушка!