Фаворит. Том 1. Его императрица

Пикуль Валентин Саввич

Был декабрь 1773 года.

8. ШЕСТОЙ -- ПРЯМО С ФРОНТА!

Неожиданно скончался турецкий султан Мустафа III, тень Аллаха на земле, ставший тенью самого себя. Он умер, сломленный неудачами войны и недоверием к тем фанатикам, которыми сам же и окружил себя и которые при всяком удобном случае кричали ему: "Никакого мира с неверными! Нет такой силы в свете, чтобы поколебала минареты наших мечетей. Если мы свято верим в Аллаха, так, спрашивается, кто может победить нас?.."

Скрипнула потаенная дверь Сераля -- из нее выбрался страшный человек, тихо прошествовавший к свободному престолу, чтобы воссесть на нем под именем султана Абдул-Гамида I. Ужасен был облик его -- облик человека, заживо погребенного, который все эти годы ожидал

или удушения ночью подушками, или острого кинжала в спину, или чашки кофе, на дне которой растворились кристаллы яда. Он не верил, что жив, и садился на престол осторожно... Ислам завещает владыкам мира: "Врага устрани, а затем убей его. Каждый пусть беспощадно использует все обстоятельства, назначенные ему судьбою". Этот принцип покойный Мустафа III применил к своему родному брату. Рожденный в 1725 году (в год смерти Петра I), Абдул-Гамид тридцать восемь лет провел в заточении, где ему не отказывали только в одном -- в гаремных утехах. Наследник престола пил воду, не догадываясь, откуда она течет, он слышал, что есть звезды, но забыл их свет... На цыпочках к нему приблизился великий визирь Муэдзин-заде (уже седьмой визирь за время войны), и, склонясь, информировал новую тень Аллаха на земле, что его империя находится в давнем состоянии войны с империей Романовых. Как только он это сказал, тут все дервиши, закружившись волчками, стали кричать.

– - Никакого мира с неверными московами! Если мы свято верим в Аллаха, так кто же, скажите нам, может победить нас?

...В далеком Петербурге растерянная, отчаявшаяся женщина еще раз пересчитала свои грехи, загибая пальцы:

– - Да, я не ошиблась! Он будет моим шестым...

Дунайская армия обнищала: не стало ни обуви, ни одежды, фураж отсутствовал, кавалерию шатало от бескормицы. Рубикон -Дунай лениво катил свои воды в Черное море, и никогда еще Потемкин не чувствовал себя столь скверно, как в эту кампанию. "Убьют... не выживу", -- тосковал он и при этом просил Румянцева отправить его в самое опасное место.

– - Иначе и не бывать, -- сурово обещал фельдмаршал.

Разбив турок на переправе, Потемкин овладел замком Гирсово. Фельдмаршал форсировал Дунай возле Гуробал и, вжимаясь в узкие дефиле, двинулся по следам бригады Потемкина; в отдалении, застилая небо пылью, маневрировали колонны противника. Потемкин сгоряча налетел на Осман-пашу, рассеял его войско, а пашу лично ранил выстрелом из пистолета. Комендант Силистрии, завидев бегущие толпы, открыл ворота крепости на одну минуту -- чтобы впустить истекавшего кровью Осман-пашу. "Остальных мне нечем кормить!" -- крикнул он, громыхая пудовыми замками. Потемкин тем временем успел выручить Первый гренадерский полк, поражаемый турками с флангов. Возле него околачивался племянник Самойлов, и дядя неласково сказал парню:

– - Чего в рот глядишь? Скачи до Румянцева, скажи, что Черкес-паша идет с тыла, станут всем нам салазки загибать...

Но тут прямо из свалки боя, из туч пушечной гари, вынесло на рысаке самого Румянцева -- без шляпы, без парика. Фельдмаршал тряхнул на себе мундир, из него посыпались пули.

– - Во как!
– - сказал он.
– - Насквозь простучали. Думал, сегодня и конец. Слушай меня: бери кавалерию, я тебя сикурсирую -- и ударь, сколь можешь, по Черкесу на марше... А наши дела худы: Салтыков ни мычит ни телится, а мы тут погибаем... Выручай!

Потемкину удалось отогнать Черксс-пашу к Шумле, остатки его кавалерии отошли к Кучук-Кайнарджи; возле этой деревеньки, из зелени садиков, уже мрачно реяли сатанинские бунцуки мощной армии Нюман-паши, который удачным маневром отрезал армию Румянцева от переправы у Гуробал. Это поняли все: даже барабанщики, громом своим внедрявшие бодрость в души слабейшие, даже эти ребятки тихо плакали, потому что умирать никому неохота.

Ночь застала Потемкина под южными фасами Силистрии, а запорожцы осаждали крепость с другой стороны -- дунайской; две тысячи усачей затаились в камышах,

вряд ли кто из них уже спасется! Румянцев прислал Самойлова, который похвастал, что нашел случай отличиться в бою, за что фельдмаршал сулил ему Георгия.

– - А вас, дядечка, граф изволят к себе.

Румянцев размашисто черкнул ногтем по карте.

– - Сюды, -- показал, -- пошлю Вейсмана задержать Нюманпашу, а ты прикроешь меня отселе.
– - Он наполнил стакан темной, крепкой "мастикой" -- Выпей, генерал... Ночь будет нехорошая!

Этой ночи уже не вернуть, заново ее не переделать, и она сохранилась в памяти самой черной. Когда армия отступает, арьергард ее становится авангардом, жертвующим собой ради спасения армии, -- вот Потемкину и выпала эта честь! Он подчинил своей бригаде остатки растрепанного корпуса Вейсмана (труп убитого Вейсмана велел спрятать в кусты), занял входы в глубокое дефиле и сдерживал турок до тех пор, пока Румянцев не вывел войска к переправам. Вдоль берега Потемкин вернулся к прежним позициям, снова возвел батареи, посылая через Дунай ядра на крыши Силистрии.

В громах миновала осень, настала зима...

Скучно зимовать в землянке. Потемкин страдал честолюбием: в году минувшем имел он немалые успехи в баталиях, а его никак не отметили. Это нехорошо! Выбравшись из землянки, он сумрачно наблюдал за траекториями ядер, летящих на Силистрию, и тут его настигло письмо Екатерины. "Господин генерал-поручик и кавалер, -- писала женщина, -- вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать..." Это было настолько неожиданно, что в нетерпении Потемкин перевернул лист. "Вы, читав сие письмо, -- заканчивала Екатерина, -- может статься, зделаете вопрос -- к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: чтоб вы имели подтверждение моего образа мыслей в вас, ибо я всегда к вам доброжелательна..."

Сомнения Потемкина разрешил опытный Румянцев:

– - Какое ж это письмо? Это, братец мой, подорожная от Фокшан до Питерсбурха... Петька!
– - гаркнул он, и мигом явился Завадовский, что-то быстро дожевывал.
– - Дожуй, дурак, -- велел ему фельдмаршал, -- и садись писать путевой лист генерал-поручику.

Не потому ли и снилась ему страшная золотая галера?

С робостью взяв подорожную, он обещал Румянцеву:

– - Я скоро вернусь. Дел в Питере у меня нету.

– - Не зарекайся, -- благословил его фельдмаршал...

Был день 1 февраля 1774 года, когда Потемкин прибыл в Петербург, но не поехал домой в Конную слободу, а затаился на квартире зятя Николая Борисовича Самойлова. Сестра его Мария, заодно с мужем, оплакивала долгое отсутствие сына:

– - Сашка-то наш как? Небось страхов натерпелся.

– - Ничего балбесу не сделается. Вот он, щенок, осенью кавалером Георгия стал, а меня даже дегтем никто не помазал...

Три дня подряд Потемкин отсыпался, навещая по ночам кладовки, где поедал все подряд: сельдей с вареньем, буженину с капустой. Несмотря на зимнюю стужу, двор пребывал в Царском Селе, куда его загнала оторопь перед буйной "пугачевщиной". Екатерина скрывалась от народа, а Потемкин прятался от Екатерины, обдумывая на досуге свое дальнейшее поведение. И чем больше размышлял он, тем тверже становился во мнении, что напрасно поспешил на сладостный зов тоскующей сорокапятилетней сирены.

Сам для себя выяснил вдруг: брезглив и ревнив!

Его нашел у сестры Иван Перфильевич Елагин:

– - Одна морока с тобой, генерал. С ног сбился, тебя по городу сыскивая... Матушка-то ждет. Чего разлегся? Велела явиться...

В свете уже гадали, зачем вызван "Cyclope-borgne" (Кривой циклоп), и недоумение столичного света разделяли иностранные послы, не желавшие перемен при дворе. Васильчиков всех устраивал только потому, что, кроме царской постели, никуда больше не лез... 4 февраля, в 5 часов пополудни, генерал Потемкин явился в Царскосельский дворец, а когда поднимался по лестнице, навстречь ему спускался Гришка Орлов.