Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
– - Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
– - Это я орал, -- отвечал Гриша.
– - Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
– - Орешь ты здорово, слыхал я тебя!– - сказал он.– - Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...
От стола, уже накрытого к трапезе,
– - О дюке Валленштейне нет ли чего?
– - Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой.– - О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!
Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).
– - Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей.– - Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих?– - спросил он вдруг.
– - Да нет. Пока не чую боли.
– - Ты глуп еще, -- сказал Дорофей.– - Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?
– - Я слушаю, отец благочинный.
– - Ты слушай, сын. Учиться надобно.
– - Так я учусь.
– - Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.
– - А у меня только так и бывает!– - сказал Потемкин.
Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:
– - А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
"Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин.
На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
– - А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?
Потемкин отрапортовал как по писаному:
– - Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...
– - Сыпешь ловко,
– - Ты митрополита не слушай... он озорник у нас!– подсказал Дорофей.– - Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.
– - Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
Очнулся студент под столом (с расположением).
5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:
– - Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."
Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.
– - Стар ли?
– - Да не. Как мы с тобой.
– - А кто таков?
– - Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.
– - Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
– - Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
– - Слыхал, ты и стихи складываешь?
– - Могу, ежели нужда явится.
Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).
– - Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.