Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
– - Не скули, -- отвечал оптимист-выжига.– - Лучше становь чарочки на стол да зачерпни из бочки капустки...
Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
– - Отчего, сударь, лекциями манкируете?
– - И рад бы присутствовать, да некогда.
– - Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я вас в число примерных учеников университета.
Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия, вытекая из лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -- на Кенигсберг. Московский университет отправил на войну студентов-разночинцев -- переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при офицерских шпагах!
Это
Мелиссино привез в Петербург двух студентов и шестнадцать учеников гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состояли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим в столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейного двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин -- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вывернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством истуканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А под каждой богиней лежала дощечка, в которой писано -- кто такая и ради каких пригожеств для обозрения выставлена, дабы невежество людское рассеялось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, были невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была закрыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нравов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
– - Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельможные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли разбойники...
Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиотекой и картинами -- глаза разбегались...
Мелиссино представил куратору своих питомцев.
В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достигших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: отчего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека недавно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
Гостям подали ананасы.
– - Государыня из своих теплиц потчует, -- объяснил Шувалов, а Ломоносов, опираясь на трость, подошел к студентам.
Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
– - Латыни, -- отвечал Денис, кланяясь.
Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке латынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чужестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоносов встал рядом с парнем, примериваясь, -- плечом к плечу:
– - Каков молодец! Небось в гвардию записан?
– - Рейтаром в Конную, -- отвечал Потемкин.
– - А латынь любишь?
– - Эллинский предпочитаю.
– - Тоже хорошо, -- одобрил его Ломоносов.– - Народ греческий уже истомился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки -- вот вам и нести грекам благо свободы!
Шувалов
– - Ты из каких Потемкиных?– - спросила она.
– - Из смоленских, ваше величество.
– - Чай, медами там все опиваются?
Потемкин был рад, что вопросы несложные.
– - Медов у нас море разливанное, -- объяснил без тени смущения.– - Пьют больше липец, а когда и варенуху.
Царица со знанием дела расспрашивала его:
– - А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
– - Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают воды с колодца -- и он опять трезв. Аки голубь.
Императрица опахнулась громадным веером:
– - Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленске закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку гданскую. Да вот беда: доставка ко двору недешево обойдется.– Веером она указала на Мелиссино.– - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
– - В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила раздувать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток малых помогал в купели крестить.
Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
– - А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
– - Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
– - Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не забывай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
Потемкину казалось, что она его запомнила.
Предстояло явиться при "малом" дворе -- в Ораниенбауме.
Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их учености. Понятовского недавно со скандалом отозвали в Варшаву, она снова была одинока, но зато опять беременна... Засупонившись в корсет, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
– - Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
– - Васенька, чуешь ли -- дым вроде?
– - Паленым пахнет, -- точно определил Шкурин.
Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
– - Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй застала и самого главнокомандующего за добрым и славным делом. На игрушечной виселице болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал снизу над пламенем свечки.
– - Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволокла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина сделала мужу реверанс:
– - Конечно, мой славный генералиссимус, разве можно простить столь кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К нам студенты московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их высокой алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно сказать надобно...