Фаза Урана
Шрифт:
– Это из Гете?
– Да, это из Гете, – киваю я.
Это совсем из Гете. Не пылит дорога, не дрожат листы. Подожди немного…
Я начинаю рассказ. Не торопясь, потому что впереди целая вечность, целая геологическая эпоха, я рассказываю обо всех Ф. поочередно, о сумасшедшем археологе Хмаре, об Анхра-Майнью, о Вилене Архимедовиче и Варваре Архиповне и даже о Василисе (почти все). Аня слушает, водит пальцами по моему позвоночнику. Когда я замолкаю, она говорит с воодушевлением:
– Растрепин! Это ведь сенсация. У меня есть в Киеве знакомые
– Никакая это не сенсация. На самом деле – это никому неинтересно. Будет только хуже.
– Ну почему, Растрепин?
– Предположим даже, они приедут. Начнется шум. По моей комнате будут бродить младшие научные сотрудники в халатах, сектанты с амулетами, операторы с видеокамерами, спиритуалисты со стеклянными шарами, военные с удостоверениями. Меня и моих соседок выселят…
– Ты будешь жить у меня. Разве не так? А соседки – дались они тебе…
– Ты, Аня, не понимаешь. Дом – это все, что осталось у них. В нем законсервирована их молодость.
– Это ты не понимаешь, – обижается Аня, – ты не понимаешь, что такое телевидение.
Она заблуждается. Я хорошо конспектировал лекцию нашей учительницы химии, Марии Кюри. Я смотрю на экран телевизора. Там транслируют музыкальный канал с выключенным звуком Бритни Спирз безмолвно открывает рот и танцует на какой-то безлюдной планете. Надеюсь, это не Уран.
Я не хочу, чтобы меня показывали по телевизору. Хватит и того, что я сам – телевизор. Или мой брат-близнец. И я делаю все, что могу, отвлекая от телевидения Аню…
IV. Любовь
Я смотрю на нее спящую: на ее лицо, шею, грудь. По-настоящему интересны только первая и последняя инъекции. В их промежутке может случиться всякое: скука и радость, ложь и откровение. Я все это вижу, кадр за кадром, как в диафильме, у которого длина до небес. Наверное, я полюблю эту женщину, полюблю ее детенышей и детенышей морских котиков тоже. Полюблю степных дроф. Перестану пользоваться дезодорантом и куплю новый холодильник, который не содержит фреон. Мне перестанут видеться сны, ангел и черт за плечами прекратят спорить между собой и помирятся. Они будут играть в домино и шашки, ходить друг к другу в гости, выпивать по праздникам, болтать о погоде, политике, футболе. Получается, я и сам превращусь в персонаж диафильма…
…Я иду в ванную, хочется принять душ. Но горячую воду еще не дали. Зато в ванной я обнаруживаю постиранные шорты и футболку. Трусы отсутствуют, и я не знаю, были ли они на мне в тот день, когда я кружил в Нехлюдово. Я одеваюсь, набираю полное ведро студеной хлорированной жидкости, несу его на кухню. Нужен кипяток. Я включаю конфорку, ставлю ведро, но вспоминаю, что спички закончились. Я ищу все, что может породить огонь: кремень, трут, гранатомет, заклинанье, ирометея. Ищу в ящиках стола и в буфете, на полках и даже в морозилке, продолжаю поиски в прихожей…
Нет ничего. Нахожу только свои кеды и ключи.
Я возвращаюсь на кухню, и в воздухе
Природный газ – он ведь без цйета, без вкуса, без запаха. Совсем, как жизнь. Жизнь, которая не дает о себе знать, жизнь в которой ничего не происходит. Жизнь, надышавшись которой, люди начинают коллекционировать марки, разводить кошек, запускать змеев, закупоривать в бутылях ублюдков, спиваться или сходить с ума…
А я… Я – совсем, как этилмеркоптан. Таких, как я немного, гораздо меньше, чем 0,016 %. Но именно мы, уроды, творим запах гнили и создаем смрад разложения. И мы кричим Кричим о том, что жизнь убивает. Убивает всех…
Наверное, мы и есть Любовь…
И я включаю еще одну конфорку, а потом еще и еще. Закрываю все окна в квартире. Сидя на табурете, смотрю на газовую плиту. Смотрю долго, пока воздух не становится невыносимым, и голова не начинает болеть так, что я боюсь потерять сознание.
И я иду в комнату, где спит Аня. Из угла выползает спаниель, и язык из его пасти свисает, как рваный погон. Он скулит, и его глаза слезятся. Слезы – это страх…
Я опять разглядываю Аню. Такой красивой, я не видел ее еще никогда, даже в своих лучших снах. И ей тоже что-то снится, и по ее мерцающей улыбке, я пытаюсь угадать, что. Пытаюсь рассмотреть картинки, которые еще шевелятся в ее самом длинном и самом прекрасном сне, длинном, как дорога и прекрасном, как покой. Надеюсь, там уже нет ни меня, ни горя, ни насилия, ни грязи, ни кошмара. Я трогаю ее волосы, прикасаюсь губами к ее щеке, и глаза у меня тоже слезятся, как у собаки, и я не знаю, почему так: может, действует газ, а, может, мне и вправду хочется заплакать.
– Талифа куми, – шепчу я ей.
Но она не поднимается и не отвечает мне…
– Талифа куми, – повторяю я, на этот раз на прощанье, на этот раз навсегда, – Талифа куми…
…талифа куми…
Я беру за ошейник спаниеля и вывожу его из квартиры, захлопываю дверь. В лифте ехать я не хочу, и курить мне тоже не хочется. Мы с собакой бесконечно долго спускаемся по лестнице во двор, и там, под черным небом, дышим свободным воздухом, который не подозревает ничего, и головы наши кружатся, и конечности наши заплетаются, а звезды прячутся за тучи, как нашалившие дети…
– Уходи, дружище, – говорю я собаке, – уходи, пожалуйста, умоляю…
Спаниель пропадает в темноте, но только за тем, чтобы скоро вернуться оттуда, и в зубах у него тяжелая, опавшая ветвь осины. Играть…
Я беру ветвь и, размахнувшись, с силой бью по доверчивой морде спаниеля. Кид визжит, не понимая, что стряслось с ним, и что произошло со всеми нами. Он опять бежит в пустоту, бежит, исчезая, чтобы я его никогда больше не встретил вдруг. Друг…
…круг…
Кровь пульсирует с мозгом, ударяясь о стенки каналов, угождая нейронам, нейтронам, неронам…