Фб-86

Беркеши Андраш

В течение дня они не обменялись ни словом. После обеда Эстер должна была идти на лекцию. Иштван провожал ее. У него было плохое настроение, и юноша всю дорогу молчал. Девушка, чтобы развлечь его, весело щебетала. Иштван лишь изредка вставлял какое-то слово. Когда пришли в университет, Эстер прощаясь, спросила:

— Где тебе передать конспекты?

Парень молчал. Взгляд его блуждал где-то далеко.

— Не знаю, — сказал огорченно, — есть в этом какая-то рация.

— Иштван! — голос девушки прозвучал по-матерински беспокойно. — Умоляю, Не падай духом. Все будет хорошо… Увидишь…

— Дорогая Эстер, ты очень хорошая, — мягко

сказал Иштван и взял девушку за руку, но у меня почему-то плохое предчувствие. Что-то неладно. Боюсь, что из меня уже не будет врача…

— Ты должен стать врачом! И будешь им…

Парень махнул рукой.

— Пока-пока. Иди, ибо опоздаешь. — И, не дожидаясь ответа, повернулся и медленно пошел прочь.

Эстер поразило поведение парня. Сначала она расстроилась, потом рассердилась. Она сердилась на Каллоша, которого считала причиной всех бед, постигших ее друга. Озабочена, полная тревоги за Иштвана, вошла в помещение университета.

Глава вторая

Профессор Голубь был на редкость честным человеком. Перед войной, когда кованый сапог фашизма втоптал в грязь свободу и человеческое достоинство в Германии, Австрии, Чехословакии, он добровольно покинул страну и поселился в Англии, потому что на его глазах во все отрасли общественной жизни Венгрии проникал фашизм. Он покинул страну, потому что ненавидел насилие. Если бы профессор был мужественным человеком, он, возможно, остался бы дома и по-своему боролся. Но Голубь принадлежал к тем гуманистам, которые имеют свое мнение об окружающих явления, но в борьбе не участвуют. Он стоял в стороне от политики. В Англии Голубь познакомился с другим венгерским эмигрантом писателем Дьёрдем Кальдией. Тот оставил родину в двадцатых годах, в разгар белого террора. С тех пор талантливый художник обошел полмира. До войны побывал и в Советском Союзе. В Лондон приехал для того, чтобы наладить контакт с венгерскими коммунистами, которые жили в Англии.

В 1945 году, после возвращения на родину, между Кальдией и Голубом установилась крепкая дружба. Кальдий сказал по какому-то случаю Голубу, что человек должен бороться за свои убеждения не только в теории, но и на практике. Они много спорили. Наконец Голубь признал, что его друг прав.

Выяснение дела Иштвана Голубь считал борьбой. Поговорив с парнем, он пришел к выводу, что его долг — распутать это дело. Голуба сдерживало только одно: он боялся разочароваться в парне. Целыми днями следил за работой Иштвана, вглядывался в его мрачное, расстроенное лицо и утверждал себе: «Нет, этот парень не может быть нечестным».

Со статс-секретарем профессор пока не встречался, ждал приема. Зато легко договорился с врачом Бараняем, и уже на следующий день Иштван начал работать в больнице.

Парень стал еще более замкнутым, молчаливым… Он спокойно ждал, но внутри у него все кипело, горело, как пожар в глубинном забое. Он избегал людей, даже Эстер. В больнице свою работу выполнял точно, добросовестно, а после обеда спешил в лабораторию к профессору Голубу. Юноше казалось, что профессор выхлопотал для него работу только потому, что помощь исключенному из университета студенту была для него неприятной, обременительной. Уже не раз он думал, что оставит Голуба, не дожидаясь, когда профессор сам откажется от его услуг. Но окончательное решение откладывал со дня на день: в сердце теплилась надежда, что все как-то образуется.

Голубь тоже нервничал, ему было обидно,

что статс-секретарь не может уделить ему несколько минут. Наконец однажды Голуба по телефону пригласили немедленно прийти в министерство. Профессор волновался, как ученик, идущий сдавать экзамен на аттестат зрелости.

Статс-секретарь принял его любезно. Он вышел навстречу профессору до самой двери, вежливо провел в кожаное кресло. Сам сел рядом, подчеркивая этим, что разговор будет не официальной, а дружеской.

— Чем могу помочь вам, дорогой профессор? — спросил он, угощая ученого сигаретой.

Голубь закурил, глубоко затянулся и, пытаясь скрыть волнение, сказал:

— Я пришел к вам по делу студента Красная.

— Да-да. Прежде чем перейдем к сути дела, позвольте один вопрос?

— Пожалуйста, — ответил Голубь.

— Почему вы проявляете такую привязанность к этому юноше, товарищ профессор?

— Почему? — удивленно переспросил профессор. — Я люблю его как порядочного, талантливого человека. А потом определенную роль, очевидно, играет и то обстоятельство, что у этого мальчика никого нет. Ни отца, ни матери. Меня тронули его усердие, энтузиазм, чрезвычайно развитое чувство призвания…

— Да, да, — сказал статс-секретарь, вертя между пальцами сигарету. — Очень деликатное дело. Я интересовался им, оттого и задержался. К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. За всем этим скрывается конфиденциальное политическое дело. Пока соответствующие органы не закончат следствие, ничего не могу сделать. Поверьте, товарищ профессор, я готов помочь, но в это деликатное дело мы не можем вмешиваться. Мне доложили, что дело очень серьезное. Соответствующие органы попросили меня передать вам, что было бы правильно устранить Красная от участия в опытах. Не знаю, в какой мере это скажется на вашей работе, но, по моему мнению, замечания компетентных лиц законное, особенно, если принять во внимание события, имеющие место в недалеком прошлом. — Статс-секретарь замолчал и внимательно посмотрел на профессора.

Голубь сидел окаменевший. Мысли его бушевали, как снежинки во время метели. Красная, очевидно, обвиняют небезосновательно. Статс-секретарь честный человек, в этом он уже не раз убеждался. Нет никаких причин сердиться ему на Красная, потому что он его даже не знает. Профессор чувствовал глубокое разочарование.

— Не сочтите это, пожалуйста, за безосновательный интерес, — сказал он глухим голосом, — позвольте спросить, откуда вы черпаете свою информацию?

— Могу сказать, — улыбнулся статс-секретарь, низенький брюнет. — Не от университетской дисциплинарной комиссии, а непосредственно от компетентных следственных органов. Поэтому достоверность их не вызывает сомнения.

— Спасибо, — пробормотал Голубь. Привычным движением он погладил жидковатые седые волосы. — Поймите меня правильно. Мне жаль не того, что Краснай не сможет принимать дальнейшего участия в опытах. Они в основном закончены, можно обойтись и без парня. Мне жаль, что я ошибся в нем. Вот что меня поразило. Я верил в него, как в собственного сына.

— Я вас понимаю, товарищ профессор, — искренне сказал статс-секретарь. — Но, как видите, теперь такие времена, что нельзя верить даже родному брату. — На его лице отразилось сожаление. — Взять хотя бы случай с моим младшим братом. Я думал, что знаю его. Четыре недели назад его арестовали. А брат мой, чтобы вы знали, двенадцать лет в партии, воевал в Испании, и все же… Что мне еще сказать…