Фб-86

Беркеши Андраш

— Думаю, — сказала она наконец, — что товарищ Каллош прав. Я полностью согласна с его мнением — надо быть бдительным. Газеты ежедневно пишут о подлых происках империалистов. Какие у нас могут быть гарантии, что наемники врагов не пролезли в университет?

Кульчарне подобострастно посмотрела на Каллоша, то одобрительно кивнул.

— Итак, — снова начал Каллош — по сути все мы проголосовали. Можно считать, что решение принято. Мне очень жаль, — обратился он к Олайошу, — что в таком важном вопросе мы не

нашли общего языка с представителем министерства.

Но Олайош не сдавался.

— Поймите, — доказывал он, — объяснение Красная вполне правдоподобны. Его можно понять. Любовь к девушке была у него тогда крепче, чем сыновья любовь. И надо все как следует взвесить. Ведь речь идет о судьбе талантливого медика, четверокурсника…

Каллош перебил его:

— Судьба страны важнее, чем будущее какого-то самоуверенного мальчишки. Не стоит дальше дискутировать. Вы можете выразить свое особое мнение, но независимо от этого наше решение вступает в силу… Случай серьезный, слишком серьезный. Пожалуйста, товарищ Кульчарне, пригласите сюда Красная.

* * *

— Поработали! На сегодня хватит, — обратился пожилой профессор к молодой брюнетке.

— Как вам угодно, сэр, — ответила девушка, глядя черными, чуть раскосыми глазами на седого ученого, сидящего за микроскопом.

— Вот оно как, девочка, — улыбнулся профессор Голубь. — Когда человеку пятьдесят девять лет, он уже быстрее устает.

— У вас вид совсем молодого человека, профессор! Если бы не белые волосы, я бы вам и сорока не дала.

— О, вы очень любезны, Эстер, — смущенно сказал ученый. — Но усталость бывает не только от физической перегрузки. Нет, я устал не от работы. — Профессор встал и подошел к девушке. Резиновый пол приглушил его шаги. — Вы правы, девочка. Что ни говорите, а все же я устал, сварливый старик.

— Сэр, — сказала Эстер, опираясь на длинный стол, уставленный различными химикатами. — Давайте на несколько недель прекратим опыты. Теперь ведь мы уверены, что проблема будет успешно решена. Несколько недель отдохнем…

— Нет, Эстер, останавливаться нельзя. Ни за что! — запротестовал профессор, подняв вверх тонкую руку. — Синтез — это самая волнующая, захватывающая стадия исследований, девочка. И наиболее болезненная. Да, расчеты подтверждают правильность наших рассуждений, последние опыты тоже показывают, что наши предположения верны. Но не забывайте, что это еще не все. Конечный результат впереди…

У девушки заискрились глаза, она посмотрела на ученого.

— Сэр, я без всяких колебаний берусь подтвердить первый опыт. Привейте мне серум инфекционной болезни и испытайте на мне антибиотик. Я настолько уверена, что результат будет положительный…

— Нет-нет! — воскликнул Голубь. — Не смейте и думать об этом. Чтобы больше таких разговоров не было, ясно?

Эстер опустила голову. Пряди густых каштановых волос рассыпались, спрятав ее лицо.

— Ладно, не буду, — тихо сказала она.

— Так, Эстер. Ну, давайте умываться, — сказал профессор и тяжелой походкой направился к умывальнику. — Скажите, доченька, как дела у Красная? Сегодня он ко мне еще не приходил.

— Его вызвали на заседание дисциплинарной комиссии…

— Да, я и забыл об этом… Что с ним случилось? Он что-то говорил, но я, честно говоря, не прислушался.

Девушка стояла у стола, ее взгляд блуждал где-то далеко. Слабые лучи заходящего сентябрьского солнца пробились сквозь ветви деревьев, заглянули в лабораторию.

— Боюсь, сэр, что Иштвана исключат из университета, — сказала задумчиво девушка.

— Что вы говорите, дорогая? — Голубь повернулся и удивленно посмотрел на девушку. Капли мыльной воды стекали с его рук на пол. — Что вы сказали? Исключат?

— Да, сэр.

— Красная?

— Да, — ответила Эстер.

Голубь снова начал тщательно мылить руки.

— Нет, это невозможно, — сказал он после некоторых размышлений. — А в чем его, собственно, обвиняют?

— Его отец был членом партии нилаши, — пояснила девушка и упругими шагами подошла к профессору.

— В таком случае надо наказать отца, а не сына!

— Не в том беда, сэр, кем был отец Иштвана, а в том, что он не написал об этом в автобиографии. Теперь товарищ Каллош считает, что Иштван намеренно скрыл этот факт.

— А почему он не написал? — обратился к девушке Голубь.

— Потому что отец для него не существует. Так объяснил мне Иштван.

Глаза Голуба округлились от удивления. Он перестал вытирать руки.

— Не понимаю, дорогая. Как это «не существует»?

— Да. Иштван ненавидит своего отца.

— Ненавидит? Это невозможно! Ребенок не может ненавидеть своего отца.

— Однако это так, сэр. Не знаю, что произошло между ними, но Иштван и слушать не хочет об отце.

— Это ужасно! Скажите, дорогая, между ними были какие-то политические разногласия?

— Очевидно, потому что его отец был активным фашистом.

Оба замолчали. Голубь сбросил халат, сел в глубокое кресло у письменного стола, неторопливо закурил сигарету и, выпуская кружочки дыма, ушел в свои мысли. Он внимательно следил за девушкой, которая мыла руки и время от времени заглядывала в зеркало над умывальником.

— Скажите-ка, Эстер, — услышала девушка голос Голуба, — вы могли бы возненавидеть своего отца?

— Отца? — обернулась она к профессору. Полотенце застыло в ее руках. — Никогда не задумывалась над этим. Трудно ответить, я не знаю даже, что такое ненависть.