Федор Михайлович Достоевский

Белов Сергей

Вернувшись из Дворянского собрания в гостиницу, Достоевский в письме жене подробно описал свой триумф: «Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои, ничто, нуль сравнительно с этим! Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями, и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать, — ничто не помогало: восторг, энтузиазм (все от Карамазовых!). Наконец, я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом… Когда я провозгласил о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между собой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты —

все это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня, и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса, махали платками; вдруг, например, останавливают меня, два незнакомые старика: «Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!» «Пророк, пророк!» — кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами, Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. «Вы гений, вы более, чем гений!» — говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя — есть не просто речь, а историческое событие! Туча облагала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, все осветило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений. Да, да! закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное, женщины. Целовали мне руки, мучили меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что Общество любителей российской словесности единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики. После часу почти перерыва стали продолжать заседание. Все было не хотели читать. Аксаков вошел и объявил, что своей речи читать не будет, потому что все сказано и все разрешило великое слово нашего гения — Достоевского. Однако мы все заставили его читать. Чтение стало продолжаться, а между тем составили заговор. Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре, лавровый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: «За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!» Все плакали, опять энтузиазм. Городской голова Третьяков благодарил меня от имени города Москвы, — Согласись, Аня, что для этого можно было остаться: это залоги будущего, залоги всего, если я даже умру…»

Вечером на литературном празднике Достоевский читает стихотворение Пушкина «Пророк». Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала в «истерике», снова «вопль восторга». Вся читающая Россия венчает своего «пророка».

Но, как и всегда, — наивность и простодушие гения. Писатель искренно не понимает, почему его речь стала триумфом и почему праздник, организованный для чествования Пушкина, превратился в настоящий праздник чествования Достоевского. Детский писатель А. Сливицкий, доставивший Достоевскому в гостиницу лавровый венок сразу же после его речи, вспоминает: «Он любезно просил меня присесть, но так был бледен и видимо утомлен, что я решил по возможности сократить свой визит. Как сейчас вижу, как он, вертя в руках небольшую тетрадку почтовой бумаги, в которой бегло и не без помарок была набросана только что прочитанная речь, повторял неоднократно: «Чем объяснить такой успех? Никак не ожидал…»

В ту же ночь Достоевский, превозмогая смертельную усталость, поехал к памятнику Пушкину и положил поднесенный ему венок к ногам своего учителя.

Пушкинская речь Достоевского была его лебединой песней, его духовным завещанием, последним лучом его столь поздней славы: ему оставалось жить чуть больше семи месяцев.

Дочь писателя пишет в немецком издании своей книги «Достоевский в изображении его дочери»: «…Достоевский надеялся, что сможет пройти курс лечения в сентябре, но потом отказался от своей поездки за границу, так как был утомлен волнениями, связанными с его триумфом и политической борьбой. Он думал, что сможет обойтись один год без Эмса. Ах, он не предполагал, насколько был уже подорван его бедный организм! Его железная воля, идеал, горевший в его сердце и наполнявший его воодушевлением, ввели его в заблуждение в отношении своих физических сил; на самом деле, физические силы его всегда были незначительными…»

Но это не совсем точно. Достоевский не заблуждался «в отношении своих физических сил»: он знал, что эмфизема легких быстро прогрессирует и может при любом напряжении организма угрожать жизни. Знала об этом и Анна Григорьевна (ей сказал об этом ее родственник, доктор М. Н. Сниткин, осмотревший по ее просьбе мужа в конце 1879 года), хотя и не предполагала столь быстрого, а потому и несколько неожиданного для нее конца.

Может быть, если бы Достоевский не поехал на Пушкинский праздник, а спокойно отдыхал в кругу любимой семьи в Старой Руссе, то он бы продлил себе жизнь еще на пару лет, и Анна Григорьевна тоже это чувствовала, так как предвидела заранее, что в Москве его ждут «тревожные дни». Но она не препятствовала поездке мужа на открытие памятника Пушкину в Москве. Переписывая речь Достоевского в старорусской тиши, она поняла, что эта речь действительно его духовное завещание, что ради этой речи он, может быть, и творил всю жизнь и всю жизнь ждал этой минуты. И предчувствия

снова не обманули ее. «Искренняя радость при мысли, что наконец-то Россия поняла и оценила высокое значение гениального Пушкина, — вспоминала Анна Григорьевна, — и воздвигла ему в «сердце России», Москве, — памятник; радостное сознание, что он, с юных лет восторженный почитатель великого народного поэта, имел возможность своею речью воздать ему дань своего поклонения; наконец, упоение от восторженных, относившихся к его личному дарованию, оваций публики, — все соединилось для того, чтобы создать для Федора Михайловича, как он выразился, «минуты величайшего счастья». Рассказывая мне о своих тогдашних впечатлениях, Федор Михайлович имел вдохновенный вид, как бы вновь переживая эти незабываемые минуты».

Однако когда речь Достоевского была напечатана, она вызвала резкие возражения представителей либеральнодемократического лагеря, выступивших прежде всего против «единства» русского общества на христианской основе. С развернутой критикой Пушкинской речи Достоевского выступил в газете «Голос» (1880, 25 июня) в статье «Мечты и действительность» известный критик, профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889).

Вместо мессианского возвеличения русского народа до роли творца «окончательной гармонии», — возражал Достоевскому А. Д. Градовский, — «правильнее было бы сказать и современным «скитальцам» и «народу» одинаково: смиритесь перед требованиями той общечеловеческой гражданственности, к которой вы, слава богу, приобщились благодаря реформе Петра…»

Достоевский в ответе А. Д. Градовскому в «Дневнике писателя» («Единственный выпуск на 1880 год, август») резко отверг либеральную программу профессора, высмеяв его «западнические представления» о народе.

Наступает 1881 год. Наконец-то, исключительно благодаря Анне Григорьевне, Достоевский избавился от долгов брата по журналам «Время» и «Эпоха», которые он честно выплачивал с 1865 года. М. Н. Катков оставался еще должен за «Братьев Карамазовы» около пяти тысяч рублей. Казалось, можно было отдохнуть после изнурительной трехлетней работы над гениальным романом мировой литературы.

Но разве Достоевский может отдыхать, быть сторонним наблюдателем, когда речь идет о самом дорогом и святом для него — о судьбе России. И Достоевский берется снова за выпуск «Дневника писателя», ежемесячный выпуск которого давал ему возможность оперативно и страстно откликаться на все животрепещущие и тревожащие вопросы современности.

Последний выпуск «Дневника писателя» за январь 1881 года, в котором Достоевский решил высказаться по поводу очередного Земского собора, исполнен жгучей тревоги писателя за будущее историческое развитие России, народа: «Явилось затем бесшабашное пьянство, пьяное море как бы разлилось по России, и хоть свирепствует оно и теперь, но все-таки жажда нового, правды новой, правды уже полной народ не утратил, упиваясь даже и вином. И никогда, может быть, не был он более склонен к иным влияниям и веяниям и более беззащитен от них, как теперь… И вот что главное: народ у нас один, то есть в уединении, весь только на свои лишь силы оставлен, духовно его никто не поддерживает. Есть земство, но оно «начальство»…»

Высказал здесь Достоевский и свою утопическую мечту о депутации «серых зипунов», призванных преобразить в демократическом духе институт земства и спасти Россию. Одновременно Достоевский нарисовал такую широкую картину разложения всего русского общества, что, боясь, очевидно, за судьбу январского выпуска, просил начальника Главного управления по делам печати Н. С. Абазу переменить для «Дневника писателя» цензора.

Достоевский, как и всегда, полон грандиозных творческих планов: два года он решает издавать «Дневник писателя», а затем приняться за продолжение «Братьев Карамазовых». В двух новых книгах романа будут почти те же действующие лица, но уже через двадцать лет, в современную эпоху, и любимый Алеша Карамазов станет главным героем.

Почти весь январь 1881 года Достоевский чувствовал себя хорошо. Припадки эпилепсии уже несколько месяцев не мучили его, и он решил принять участие в домашнем спектакле у С. А. Толстой в роли схимника в «Смерти Иоанна Грозного» А. К. Толстого. Казалось, ничто не предвещало беды…

О последних днях, часах и минутах жизни Достоевского свидетельствует Анна Григорьевна в своих «Воспоминаниях» и в своей записной книжке 1881 года. В ночь с 25 на 26 января 1881 года, когда писатель отодвинул тяжелую этажерку, чтобы найти вставку с пером, у него пошла кровь горлом. Кровотечение скоро приостановилось и, возможно, больше не повторилось бы, если бы не приезд на следующий день сестры Достоевского Веры Михайловны Ивановой.

По особому распоряжению о земельном имуществе тетки писателя А. Ф. Куманиной, скончавшейся в 1871 году, Достоевский в январе 1881 года был введен во владение частью ее рязанского имения. 26 января 1881 года сестра писателя Вера Михайловна Иванова обратилась к нему с просьбой отказаться в пользу сестер от своей доли в доставшемся ему по наследству имении. По воспоминаниям дочери писателя, между братом и сестрой произошел бурный разговор о куманинском наследстве. Достоевский не хотел отказываться от рязанского имения, зная, что у него подрастают дети. Через 35 лет Анна Григорьевна говорила писателю А. Измайлову, что, освободившись за год до смерти от долгов, Достоевский «мечтал о маленьком имении, которое и обеспечило бы детей, и сделало бы их, как он говорил, почти некоторыми участниками в политической жизни Родины». Но особенно потрясло Достоевского, что об этом с ним приехала говорить его любимая сестра, у которой к тому же уже было свое имение в Даровом.