Федотка. Из романа "Поднятая целина"
Шрифт:
И уже часам к восьми утра Давыдов решил: «Что ж, женюсь на Варюхе. Пора кончать матросу с холостяцкой жизнью! Должно быть, так дело будет лучше. Устрою ее в сельскохозяйственный техникум, через два года будет свой агроном в колхозе, вот и станет тянуть рядом. А там видно будет».
Приняв решение, он не привык медлить, откладывать дело в долгий ящик – умылся и пошел к дому Харламовых.
Мать Вари он встретил во дворе, почтительно поздоровался:
– Ну, здравствуй, мать! Как живешь?
– Здорово, председатель! Живем помаленьку. Ты что хотел? Какая нужда тебя принесла поутру?
– Варвара
– Спит. Вы же на собраниях засиживаетесь до белого света.
– Пойдем в хату. И разбуди ее. Разговор есть.
– Проходи, гостем будешь.
Они вошли в кухню. Хозяйка, настороженно глядя на Давыдова, сказала:
– Садись, зараз я Варьку разбужу.
Вскоре из горницы вышла Варя. Она, наверное, тоже не спала это утро. Глаза ее были припухлы от слез, но лицо – по-молодому свежо и как бы осиянно внутренней ласковой теплотой. Немного исподлобья, испытующе и выжидательно взглянув на Давыдова, она проговорила:
– Здравствуйте, товарищ Давыдов! Вот и вы к нам с утра пожаловали в гости.
Давыдов присел на лавку, мельком оглядел спавших вповалку на убогой кровати детей, сказал:
– Не в гости я пришел, а по делу. Вот что, мать… – и на минутку умолк, подыскивая слова, глядя на пожилую женщину усталыми глазами.
Та стояла возле печи, беспокойно перебирая пальцами на впалой груди складки старенького платья.
– Вот что, мать, – повторил Давыдов. – Варвара любит меня, я тоже ее люблю. Решение такое: отвезу ее в округ учиться на агронома, есть там такой техникум, через два года будет она агрономом, приедет работать сюда, в Гремячий, а нынче осенью, когда справимся с делами, сыграем свадьбу. Тут без меня за ней сваты были от Обнизовых, но ты девку не неволь, она сама себе свою судьбу сыщет, факт.
Построжавшим лицом женщина повернулась к дочери:
– Варька?!
А та только и могла прошептать:
– Маманя! – и, кинувшись к матери, низко склонившись, плача счастливыми слезами, стала целовать ее сморщенные, натруженные долголетней безустанной работой руки.
Отвернувшись к окну, Давыдов слышал, как сквозь всхлипы она шептала:
– Маманюшка, родненькая! Я за ним хоть на край света пойду! Что он скажет, то я и сделаю. Хоть учиться, хоть работать – все сделаю!.. Только не приневоливай ты меня выходить за Ваньку Обнизова! Пропаду я с ним…
Давыдов – после недолгого молчания – услышал дрогнувший голос Вариной матери:
– Видать, без материнского согласия договорились? Ну что ж, бог вам судья, я Варьке зла не желаю, но ты, матрос, мою девку не позорь! На нее у меня вся надежда! Ты видишь, что она старшая в доме, она за хозяина, а я от горя, от детишек, от великой нужды… Ты видишь, какая я стала? Я раньше времени старухой стала! А вас, матросов, я видала в войну, какие вы есть… Но ты нашу семью не разоряй!
Давыдов круто повернулся от окна, в упор глянул на женщину:
– Ты, мамаша, матросов не трогай! Как мы воевали и били ваших казачишек – про то еще когда-нибудь напишут, факт! А что касается нашей чести и любви, то мы умели и умеем быть и честными и верными похлеще, чем какая-нибудь штатская сволочь! И за Варьку ты не беспокойся, ее я никак не обижу. А касательно того, как нам быть, хочу просить об одном: если ты согласная на наш с ней
Давыдов широко шагнул к ней и обнял ее сухонькие плечи, и когда почувствовал на щеке поцелуй мокрых от слез губ своей будущей тещи, досадливо сказал:
– Больно у вас, у женщин, слез много! Этак вы можете и самого твердого разжалобить. Ну-ну, старая, как-нибудь проживем? Фактически тебе говорю, что проживем!
Давыдов поспешно достал из кармана небрежно скомканную пачку денег, смущенно сунул их под бедненькую скатерть на столе, неловко улыбаясь, пробормотал:
– Это у меня из старых рабочих накоплений. Мне ведь только на табак… Я ведь редко пьющий, а вам деньжонки потребуются – Варваре справить чтой-то на дорогу, детишкам что-нибудь купить… Ну вот и все, я пошел, мне сегодня еще надо в район съездить. Вечером я вернусь, принесу свой чемоданишко, а ты, Варвара, собирайся. Завтра утром, на рассвете поедем в округ. Ну, бывайте здоровы, мои дорогие. – Давыдов обеими руками обнял сунувшуюся к нему Варю и ее мать, решительно повернулся и пошел к двери.
Шаг его был тверд, уверен, все тот же, прежний, с легкой матросской развальцей, но если бы кто-нибудь из знающих его посмотрел на его походку – он увидел бы в ней нечто новое…
На другой день Давыдов обыденкой съездил в райком и получил от Нестеренко разрешение на поездку в окружной комитет партии.
– Ты только недолго задерживайся там, – предупредил Нестеренко.
– Я не задержусь и лишнего часа, лишь бы ты позвонил секретарю окружкома, чтобы он принял меня и помог в отношении устройства в техникум Харламовой.
Нестеренко шельмовато сощурился.
– Ты, матрос, не морочишь мне голову? Смотри, пеняй на себя, если подведешь меня и не женишься на этой девушке! Второй раз мы тебе не спустим такого донжуанства! С Лукерьей Нагульновой было проще – как-никак разведенная жена, а ведь тут совсем другое дело!..
Давыдов зло взглянул на Нестеренко, не дослушав его, прервал:
– Черт знает, секретарь, как нехорошо ты обо мне думаешь, факт! Ведь я же говорил с ее мамашей и посватался по всем правилам этого порядка! Чего же тебе еще надо и почему ты мне не веришь?
Нестеренко тихо спросил:
– Последний вопрос к тебе, Семен: ты с нею не жил? И если – да, то почему ты перед ее отъездом на учебу не хочешь оформить с ней брак? Ты из Ленинграда никого не ждешь к себе, вроде прежней жены? Пойми же, чертов чурбан, что я беспокоюсь о тебе, ну, как брат, что ли, и для меня было бы страшно огорчительно разувериться в твоих качествах мужской порядочности… Я влезаю в твою душеньку вовсе не из праздного любопытства… Не обижайся, слышишь? Ну и совсем напоследок: ты Харламову не затем ли хочешь устроить на учебу, чтобы развязать себе руки? Чтобы избавиться от ее присутствия… Гляди, братец!