Фельдмаршал Борис Шереметев

Мосияш Сергей Павлович

— Тогда, конечно, государь, с Портой мир нужен любой ценой, — согласился Борис Петрович.

— Вот именно, любой ценой. И цена будет немалая. Султана к миру наклонять только силой можно. Вон австрийцы при Зенте расколошматили его, сразу пардону запросил.

— Мы тоже его били изрядно, государь. При Азове хотя бы. При Казыкермене.

— Ну, в Казыкермене, допустим, ты не турок колотил, кавалер, татар крымских.

— Но они ж союзники султана.

— Эти союзники, пожалуй, вредней самого султана

будут. Но ничего. Я на Воронеже флот готовлю, в апреле очистится Дон, повезу своих послов чрезвычайных к султану на кораблях. Это его сразу убедит в нашей силе.

— А кто поедет послами?

— Украинцев Емельян да Чередеев Иван. Я уж их навастриваю на то, чтоб без мира не ворочались.

— Да, пожалуй, ни Венеция, ни Мальта не настроены ныне драться всерьез с султаном, государь.

— Про Венецию мне Толстой докладывал, он на две недели раньше тебя прибыл. А ты уж про Мальту скажи, что там хорошего, поучительного для нас есть?

— Крепость там изрядная, государь. Не случайно турки на ней зубы сломали. Но мню я, к наступлению рыцари не годятся.

— Отчего так-то?

— Да мало их, государь. Пожалуй, и тысячи не наберется. Более об обороне орден думает.

— А флот?

— Флот в основном галерный, и тоже невелик, на каперов турецких и годен. Вот у Венеции флот изрядный, но она более к торговле ныне наклоняется, хотя в прошлом всегда на море побеждала турок. Тем и гордится.

— Да, — вздохнул Петр, — жаль, не доехал я до нее. Жаль.

— И дож, и магистр очень ждали тебя, государь.

Царь достал из кармана глиняную трубку, набил табаком, прикурил от свечи, пустил клуб дыма, усмехнувшись, спросил Шереметева:

— Что, кавалер? Сам не закурил в Европах?

— Нет, государь.

— А я вот, вишь, выучился.

— Однако худа наука-то. Грех ведь это, Петр Алексеевич.

— Что делать, Борис Петрович, не согрешишь — не покаешься. Ты ныне как настроен? Не хочешь ли с нами к Лефорту с Ивашкой Хмельницким потягаться? А?

— Так я ведь только с дороги, государь. Баню велел топить.

— Ну хорошо. Банься. Но завтрева будь готов. Из Воронежа, кстати, и твой друг подъедет. Апраксин. Там не только с Хмельницким свидишься, но и о деле потолкуем. Ну и кавалерией своей блеснешь. Мы ведь тоже свой орден недавно придумали, Андрея Первозванного имени, он изряднее Мальтийского будет, носиться будет у сердца, так что и от пули беречь станет. И статут у него построже Мальтийского, только за победу над врагом получить сможешь.

— Но мне и этот не за так дали, государь. За казыкерменскую победу.

— Ладно, ладно, победитель! То, что в прошлом было, не в счет. Готовься к новым, Борис Петрович.

— Как прикажешь, государь.

— Придет время, прикажу, кавалер. Оно не за горами, востри саблю, драй стремена.

В

мыльню отправился Шереметев в сопровождении адъютанта и дворецкого. Распластавшись на полке большим, грузным телом, лежал в бездумье, наслаждаясь теплом и хлестким веником. Парку веничком любил Борис Петрович, так что дворецкому с адъютантом приходилось сменяться, чтобы досыта напарить воеводу.

— Ну, как государь встретил? — допытывался Алешка.

— Хорошо.

— Что сказал?

— Сказал, чтоб ты парил получше.

Видно было, что боярин не хотел говорить со слугой об аудиенции у царя, не считал нужным. Но Курбатов липуч был что лист банный. Переждав чуток, снова допытывался:

— Поди, ругал?

— Ругал.

— За что?

— За тебя, дурака. Плесни квасу на каменку.

Курбатов приказ боярина переадресовал адъютанту:

— Петро, оглох, че ли? Бздани квасом.

Савелов «бзданул». Квасное пахучее облако взмыло с шипением над каменкой. Потом, пока боярин, спустившись с полка, смывал на лавке отпарившуюся грязь и пот, адъютант с дворецким по очереди нахлестывали друг дружку на освободившемся полке.

Напарившись, намывшись, втроем сидели в предбаннике, остывали, попивая квасок. Савелов говорил:

— Бегал к монастырю, зрел повешенных у царевниных окон.

— Признал кого?

— Признал, Борис Петрович. Трех признал.

— Ну и кто же?

— Мишка Новик, десятник Карпуха Ландов и сотник Шаповалов с имя. Висят, ледышками друг об дружку тукаются.

— М-да… — вздохнул боярин. — Знавал покойных, царствие им небесное, со мной на хана ходили. И чего их понесло?

— Сказывают, содержание им год не плачено было, — ответил Савелов, — вот они и взбулгачились.

— Да, с деньгами ныне у государя туго, ох туго.

— Куда ж они подевались?

— Как «куда»? Думаешь, флот даром строится? Пушки задаром даются? На все, Петьша, деньги нужны.

— Иностранцев много понаймали, они и увозят деньги-то.

— Много ты понимаешь.

«А може, и прав Петро. Платят им изрядно», — думал боярин, но вслух такое не произнес.

— Ты б языком-то не молол, что не скисло. Услышит кто чужой, загудишь в Преображенский приказ ^{93} к Ромодановскому на беседу. Он, брат, не веником будет охаживать, чем покрепче.

Когда в большом доме боярском все стихло, угомонилось, все поуснули, в горенке дворецкого свеча горела. Курбатов достал лист бумаги чистой, поставил на стол чернильницу, очинил перо, придвинул подсвечник так, чтоб свет на бумагу падал. Вздохнул, перекрестился, посмотрел на окно, но на слюде лишь свое отражение узрел, за окном была уж ночь глубокая. Умакнул перо, начал писать: