Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
— То есть вы дарите его, Паскуалина? Так следует понимать? — полушутя поинтересовалась княгиня.
И вот тогда «папесса» ошарашила ее еще раз, преподнеся урок истинно женской мудрости, соединенной с христианским милосердием по отношению к мужчине.
— Непорочная вы моя, — мягко, почти кротко произнесла она. — Когда мужчина исчерпал себя, но по-прежнему остается верен вам, никогда не следует окончательно отвергать его. Лучше передать в надежные женские руки. Но обязательно в те, из которых, истосковавшись по прежним ласкам, его еще можно будет вырвать, — совершенно спокойно, серьезно, с миной набожности на лице поучала ее Ленерг.
— Однако для этого нужно иметь мужество. Или же совершенно не любить этого мужчину, не дорожить им.
— Если мужчину разлюбили, его попросту покидают на обочине, как развалившуюся тележку старьевщика. Я же веду себя более осмотрительно, отдавая его в надежные руки. Я не ошибаюсь: он переходит именно в такие… руки?
— Во всяком случае, во французской любви я смыслю настолько мало, что слишком уж дорожить этим гвардейцем папы не стану, — отлично поняла Мария-Виктория, каких именно заверений от нее ждут.
Паскуалина заговорщицки сжала ее локоть и подбадривающе подмигнула. После этого Сардони еще больше зауважала её как женщину, хотя раньше с трудом понимала, как ей хватает мужества уживаться в папских покоях, среди стольких престарелых святош, каждый из которых, впрочем, почти не скрывая, завидует папе римскому, сумевшему удержать возле себя столь красивую, одаренную и, что самое странное, преданную женщину?
Отбывая из «Орнезии», Наскуалина напомнила новой ее владелице о данном обещании.
— …Я ведь отдала вам лучшего из своих телохранителей, княгиня. Такое забывать не следует.
— Это будет оценено по достоинству, синьорина Ленерт.
Однако прошло время, Сардони была занята то внутренним ремонтом виллы, на котором до нее царило полное запустенье, то возведением вокруг нее мощной, почти крепостной ограды, то восстановлением яхты и всеми теми хозяйственными заботами, которые так неожиданно свалились на нее посреди военнополитического хаоса Северной Италии. И, как это ни странно, о талантливом любовнике на французский манер, лучшем телохранителе «папессы» на какое-то время было попросту забыто. Ну, не то, чтобы совсем уж… Нет-нет, да и вспоминался княгине этот небогоугодный разговор с Паскуалиной, и тогда она столь же заинтриговаино посматривала на рослого мускулистого охранника, как и охранник на нее.
«Интересно, какие такие наставления относительно меня получил от «папессы» сам этот «тело хранитель» — всякий раз пыталась угадать при этом княгиня.
Чтобы как-то поддерживать их отношения в постоянной готовности к флирту, Сардони даже придумала особое обращение к нему. При всяком удобном случае она не упускала возможности поинтересоваться: «Ну и как вам служится, наш ненадежный тело хранитель?». Определения, правда, менялись: он бывал то неопытным, то нежным или задумчивым, но всякий раз — «тело хранителем».
Причем важно, как она произносила само это слово: «тело хранитель», какой смысл, сколько оттенков значения умудрялась подчеркивать, всякий раз настраивая офицера на то, что еще не все потеряно, что что-то там, на небосводе их странного мира взглядов и намеков, еще брезжит.
Рядом с виллой, на берегу моря, находился небольшой крытый бассейн, морская вода в котором при необходимости подогревалась, а в зал подавался сухой теплый воздух, напоминавший знойный воздух Африки. Мария-Виктория старалась наведываться гуда как можно реже. И не только потому, что в двадцати шагах от бассейна пенилась морская бухта. Бассейн заставлял ее вспоминать всё то, что произошло с ней на вилле «Карпаро», в бассейне которой унтерштурмфюрер СС Лилия Фройнштаг устроила ей допрос с пристрастием, закончившийся к тому же лесбиянским изнасилованием.
Воспоминание об этом, чуть не стоившем ей жизни инциденте, было неприятным для Сардони еще и потому, что впечатления от него, неприязнь к Лилии Фройнштаг как-то сами собой переносились и на Отто Скорцени, в которого она умудрилась влюбиться именно в те минуты, когда он вел её на расстрел.
24
Когда они спустились на первый этаж, в прихожей их вновь встретила Люция Роммель. Она стояла, прислонившись плечом к кафельной стенке камина, и судорожно стягивала на груди клетчатый шотландский плед. Внешне она выглядела спокойной и вела себя так, как и должна была вести себя истинная арийка, да к тому же супруга полководца, давно смирившаяся с тем, что большую часть жизни ее муж проводит в длительных походах. Однако её взгляд, её глаза…
Казалось бы, вполне мирная, житейская сцена: Эрвин Роммель, её фельдмаршал, в сопровождении двух генералов направляется к выходу, чтобы сесть в ожидавшую его машину. Она не знала, что именно привело сюда этих господ, но могла предположить, что генералы эти, в одном из которых Люция легко признала личного адъютанта Гитлера, вели с мужем какие-то важные переговоры, касающиеся его нового назначения. И вели их от имени фюрера или Кейтеля. И отбыть, очевидно, должны в Берлин. Одного только не могла понять: почему Эрвин уходит без своего походного чемодана, не попрощавшись? И почему так щемяще гложет её сердце какое-то странное предчувствие?
— Господа уходят, не пообедав у нас? — взволнованным голосом спросила она о том, о чем непременно должна спросить любая хозяйка, какие бы предчувствия её в подобные минуты ни охватывали.
— Спасибо за приглашение, фрау Люция, — поспешно ответил Бургдорф, пропуская мимо себя и даже слегка подталкивая в плечо говорливого Майзеля, опасаясь, как бы у судьи не разгорелся аппетит или как бы этот болтун не пустился в свои бесконечные рассуждения. — Перед приездом сюда мы с генерал-майором основательно перекусили.
Они оба оглянулись на Роммеля. Тот остановился у нижних ступенек и явно замялся, не зная, как преподнести жене свой уход, как его объяснить, не вызывая при этом никаких особых эмоций, проявления которых он не только не терпел, но и всячески пресекал. Именно поэтому и сам сцены прощания устраивать не решался, хотя на душе было муторно и гадко.
— Ты отправляешься в Берлин? — чуть подалась к нему Люция, однако руку от камина так и не оторвала, словно опасалась, что потеряет сознание.