Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
Но так было. Сейчас перед ним стояла совершенно иная женщина. Точнее, перед ним, сопротивляясь и дразня, исполняла свой брачный танец обычная похотливая женщина. Уже не повелительница, но еще не решающаяся снизойти до рабыни. Пусть даже рабыни собственного инстинкта. Что-то произошло с владелицей «Орнезии». Что-то с ней произошло. Вот только он — сержант — не уловил, когда именно.
Еще не веря, что княгиня и в самом деле решилась отдаться ему, Морской Пехотинец чутьем опытного ловеласа определил: главное сейчас — не отступать. Никуда она не денется. Подавить инстинкт, усмирить гордыню, смять ее так, чтобы опомнилась лишь тогда, когда самое время терять сознание…
От второй атаки Сардони тоже сумела увернуться, но сержант все же захватил ее спереди, прижал, сорвал все, что еще оставалось на ней, и буквально распял на себе, овладевая с такой буйной силой, что от ужаса женщина взмолилась, побаиваясь, как бы он не изломал ее всю. И тогда, то ли в экстазе, то ли по неосторожности своей, Шеридан свалился вместе с ней в воду. Они упали на отмель, и еще какое-то время княгиня ощущала, что сержант продолжает брать ее и под водой, и лишь с большим усилием, расцарапывая спину, ей удалось заползти на песчаную косу.
— Я убью вас, сержант, — пробормотала она, задыхаясь от нехватки воздуха и сил. — Так не ведут себя. Вы не должны были…
— Но это уже произошло, — пробормотал он, наконец-то ослабляя бешенство захвата и утыкаясь лицом в песок рядом с ее волосами. — Убить вы меня уже убили, что там у нас по программе дальше?
— Вы изверг и мерзавец, сержант. Еще бы секунда — и вам пришлось бы насиловать утопленницу.
— Можете не сомневаться, что так оно всё и было бы: насиловал…
— Могу себе представить… Вы, там, в своей морской пехоте, совершенно озверели. Вам совершенно безразлично, кого, где и как.
— Случалось и такое, мэм. Не подлежит сомнению. Но вы…
— Ну что, что я?! — насторожилась Сардони.
— Вы и утопленницей были бы так же прекрасны, княгиня.
Он повернулся на спину, одним только движением рук приподнял ее, водрузил на всё то, усеянное мышцами и волосами, что должно было, по замыслу Всевышнего, именоваться «телом мужчины», и еще через несколько мгновений они вновь занялись тем, что может иметь сотни, от самых нежных до самых грубых названий, но что лично она, Мария-Виктория, так никогда и не решилась бы назвать ни любовью, ни просто обычным человеческим сексом. Это было нечто выходящее за известные ей определения. В этой их страсти, в способе и ярости ее удовлетворения, угадывалось нечто звериное.
Но пока они тешились этими забавами, лодку вынесло за пределы бухты, и, подзадориваемый криками Сардони, Морской Пехотинец сумел перехватить ее уже за «триумфальной аркой» острова и вернуть назад. Когда понадобилось подняться, чтобы сесть в нее, Мария-Виктория вдруг почувствовала, что будет гораздо надежнее, если сержант сам занесет ее в лодку. Так она ему и сказала:
— А теперь берите растерзанное вами тело, грузите в лодку и везите к вилле. Как вы при этом сумеете оправдаться перед всеми остальными мужчинами — понятия не имею. Да сие меня уже не интересует.
До сих пор она не может забыть, как уже, казалось бы, выбившийся из сил сержант вдруг вновь набросился на нее и умудрился брать по дороге к лодке, затем в самой лодке, усадив к себе на колени.
— Сдаюсь, — призналась княгиня, когда таким образом они вновь сумели выбраться из бухты и обогнуть остров, оказавшись на виду у яхты и «Мавритании», на палубе которой сейчас тоже мог оказаться кто-либо из охранников. — Вы потрясли и растоптали меня, Шеридан. В подобных ситуациях женщины крайне редко бывают искренними, поэтому и мое признание примите с поправкой на любовную хитрость. Тем не менее, нигде раньше… и ничего подобного… Как на исповеди говорю.
— Одного не пойму, княгиня: почему это произошло только сейчас, а не на следующий же день после моего появления здесь?
— Просто к тому времени ни я, ни тем более вы еще не достигли той стадии озверения, в какую впали сейчас, при виде оголенных тел друг друга.
Затем она уединялась с ним еще дважды. Но это было уже жалким подобием всего того буйства, которому они предавались тогда, в островной бухте. Хотя и это тоже происходило на Скале Любви. Что-то отполыхало в ней к тому времени или же, наоборот, так и не вспыхнуло, не разгорелось. Именно то, что должно было прийти вслед за страстью, чтобы потом называться любовью.
Когда в четвертый раз Морской Пехотинец попытался взять ее прямо на яхте, она выхватила пистолетик и ткнула ему под ребра.
— Вы никогда не были моим любовником, вы никогда не брали меня, вы никогда не осмеливались притрагиваться ко мне своими засаленными о ножки кабачных проституток руками, — проговорила она со всей возможной ненавистью и презрением, какие только способна была воспроизвести на своем лице и в своем голосе. Теперь у вас есть только один путь к моему телу — через мою душу. Но для этого вам пришлось бы стать тем, кем до сих пор вы даже не пытались стать — моим любимым.
— Если вам угодно будет выслушать собственное мнение сержанта морской пехоты, мадам, леди, синьора Сардони, то оно примитивно, как курок вашего пистолета: — Я не вашего круга мужчина. Разве не так?
— В принципе, да.
— Поэтому в любимых мне не ходить.
— Это уж точно.
— Зато я — тот мужчина, которых больше всего признают женщины именно вашего круга. Потому что в противном случае им всю жизнь приходилось бы довольствоваться «бедными, вечно молящимися монахами Тото».
«Как он тебя, негодяй!.. — изумилась Мария-Виктория. — И ведь посмел же! Хотя не мог, не должен был. Кто угодно, только не он».
— Им-то я как раз и не довольствовалась.
— Естественно, — оскалился сержант.
— То есть я не совсем точно выразилась. — Шеридан заметил, как зарделись мочки ее ушей, и почувствовал себя еще увереннее. Смугловатое лицо выдавало ее редко, но мочки ушей… — Хотела сказать, что им-то я до сих пор как раз и не довольствовалась.
— В этих выражениях просматривается какая-то разница?