Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
Кроме договора татары провозгласили также декларацию о своей независимости и призывали Блистательную Порту и все другие государства «формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободным, неподначальным и собственную его власть ни от кого не зависимою».
Но в Бухаресте ни договор, ни декларация не произвели желаемого воздействия на турецкого уполномоченного. По-прежнему турки отказывались признать право России на использование Черного моря для свободного плавания ее кораблей и право крымских татар на свободное и независимое существование.
Екатерина II, узнав об упорстве Порты на переговорах в Бухаресте, о трудностях, которые ждут Обрезкова в Бухаресте при заключении мирного договора, прислала записку в совет, содержащую «в себе рассуждение Ея Величества, что если при мирном соглашении не будет одержана независимость татар, ни кораблеплавание по Черному морю, ни крепости в проливе из Азовского в Черное море, то со всеми победами не выиграли мы ничего, и что такой мир будет, в рассуждении обстоятельств, столь же постыден, как Прутский и Белградский…».
Так было записано ее мнение в протоколах совета. Ясно было, что Екатерина II не отступится от своего даже в том случае, если начнется шведская интервенция, о которой ходило столько слухов по европейским дворам.
Что же происходило в Швеции в это время? Историки и мемуаристы много внимания уделяли шведским событиям. Лишь спустя время опытные политики поняли, что ошибались, принимая слова шведского короля и его приспешников за реальные дела. Молодой шведский король, тяготившийся противоборством французской и русской партий в государстве, своей зависимостью от государственных чинов, без позволения которых он не мог сделать и одного самостоятельного шага, в августе 1772 года захватил всю полноту власти и объявил сейму новую конституцию. Повсеместно стали приводить к присяге, которая обязывала граждан повиноваться всем повелениям короля. Это событие вошло в историю как шведская революция, и на этот переворот в форме правления Швеции будут не раз указывать и Екатерина II, и Панин, и Румянцев… Переворот был совершен на деньги Франции и при полной ее поддержке. Это был наиболее чувствительный удар по внешней политике Екатерины, и она прекрасно понимала, что эти перемены на севере решительным образом могут повлиять на переговоры о мире с Турцией. Так оно и получилось.
Угроза войны на севере, пусть и не сиюминутная, а отдаленная, поставила перед правительством России новые серьезные задачи. Первые же поездки на шведскую границу графа Апраксина и самого вице-президента Военной коллегии графа Чернышева убедили совет и Екатерину II, что необходимо укреплять пограничные крепости Фридрихсгам и Вильманстранд, а между ними возвести еще одну.
Шведский король Густав III успокаивал Екатерину II, что перемена в форме правления в его государстве ничуть не меняет его дружеских чувств по отношению к Великой России и к ней лично как родственнице и союзнице Фридриха Второго, которому он поклонялся не только как племянник своему дяде, но и как военный человек великому полководцу. Но Екатерина II едко высмеивала шведского короля как зарвавшегося в своих амбициях мальчишку.
И в конце августа 1772 года Екатерина II спрашивает Вольтера: «…Кстати, что вы скажете о революции, происшедшей в Швеции? Вот нация, которая менее чем в четверть часа теряет свой образ правления и свою свободу. Государственные чины, окруженные войском и пушками, в двадцать минут обсудили пятьдесят два пункта, которые они принуждены были подписать. Я не знаю, приятное ли это насилие, но я вам ручаюсь, что Швеция утратила свободу и что король этой страны такой же деспот, как турецкий султан, и все это через два месяца после того, как государь и весь народ взаимно поклялись строго сохранять обоюдные права свои. Не находит ли отец Адам, что совесть у весьма многих в опасности?»
Шведский король надеялся не только на поддержку Франции, но и на одобрение его действий со стороны Фридриха II, которому тоже приходилось не так уж давно противостоять чуть ли не всей Европе. Но Фридрих II был уже не тем отчаянным забиякой, который воевал с Австрией и Россией во время Семилетней войны и требовал сиюминутных выгод для своей страны. Он теперь больше сидел за «карточным» столом, то и дело раскладывая политический пасьянс, и с меньшими потерями выигрывал многое. Поэтому он прежде всего постарался образумить своего племянника, внушая ему мудрые мысли, к которым он пришел за долгие годы своего царствования. Он хорошо понял, что если существуют в государстве две партии, враждующие между собой, как, например, «шляпы» и «колпаки» в Швеции, то король должен начать с их примирения и этим утвердить свой престол. Это нужно делать спокойно и не спеша, а главное, не слушать злых внушений, исполнение которых может поссорить с сильными соседями. И прусский король не исключал возможности войны против родного племянника, если он не образумится. Екатерина II ценила такую твердость союзника, но вместе с тем не скрывала своего уязвленного самолюбия, не скрывала, что эта «революция» во многом нарушила ее политические планы. «Все это было бы для нас фамильным делом, – писала она прусскому принцу Генриху, – мы погоревали бы, побеспокоились. Но, к несчастию, шведская революция имела другие причины. Ваше королевское высочество это хорошо знаете. Переворот произведен интригою и деньгами Франции, а не опасностию, которой подвергался король, не желанием возвратить свободу нации. Будучи уверена, что переворот произведен державою, самою враждебною моим делам, и что государь, связанный со мною самыми близкими кровными узами, обманут ею, будучи проникнута горестию как родственница, что я должна чувствовать как русская императрица, обязанная заботиться о безопасности своего народа?»
Екатерина II не скрывала своего раздражения, узнав о том, что в Швеции поощряются антирусские настроения. Она писала своему послу Остерману, чтобы он довел до сведения шведов, что она не обманута «пустыми комплиментами вероломного короля», а Россия должным образом встретит нападение шведов на русские территории, если таковое произойдет. А пока соседи Швеции будут оставаться относительно ее в оборонительном положении и наблюдать за происходящими событиями.
И фельдмаршал Румянцев в эти месяцы не знал покоя. Внимательно следил за начавшимися переговорами в Крыму, подолгу разговаривал с приехавшим из Фокшан Обрезковым о причинах разрыва мирного конгресса, о графе Орлове, его судьбе, о придворных интригах в Петербурге и как они мешают нормальному свершению военных и политических дел. Потом, когда Алексей Михайлович уехал в Бухарест для продолжения переговоров о мире с Турцией, Румянцев надеялся, что большой дипломатический и жизненный опыт его друга окажется сильнее и действеннее в спорах с турецкими дипломатами и наконец-то здравый рассудок победит амбиции воюющих империй и мир будет заключен. Но даже выдающиеся дипломатические способности русского тайного советника не смогли преодолеть каменной стены рутинерства и высокомерия Блистательной Порты. В начале нового, 1773 года стало уже ясно, что мирные переговоры зашли в тупик: турки упрямо твердили, что на земле не может быть двух независимых государей магометанской веры, один из них должен подчиняться другому или погибнуть. Так что независимость Крымского ханства Турция признать не может. Это упорство удивляло Румянцева, ведь верховный визирь так доказывал в письмах к нему свою склонность к миру, видя в этом волю Божию, а на поверку выходили все те же дипломатические «увертки» и «извороты», которые Румянцев по своей прямодушной натуре не любил и презирал.
В середине февраля 1773 года, понимая, что новая кампания неминуема, фельдмаршал предпринял поездку по Дунаю от Браилова до Журжи для знакомства с состоянием вверенных ему войск.
Встречаясь с командирами дивизий и корпусов, Румянцев откровенно сознавался, что еще неизвестно, какие результаты ожидаются на конгрессе в Бухаресте. Но время перемирия подходит к концу, а потому и нужно быть готовыми к военным действиям не позднее 9 марта. А так как в это время невозможно действовать крупными, совокупными силами наступательно, то нужно принять необходимые меры для того, чтобы преградить неприятелю доступ на наш берег. Ну а если неприятель где-либо станет переходить Дунай, то и к этому непредвиденному случаю нужно быть готовыми. Для этого заранее заложить магазины с сеном для кавалерии и для провианта на подступах к реке, необходимо также иметь сено в кипах, ролями увитых, чтобы брать с собою во вьюках. Румянцев не любил вмешиваться в распоряжения своих командиров, но тут давал указания чуть ли не на все возможные случаи военных действий.
Как только время позволит, указывал Румянцев, и появится первая трава, надо установить лагеря непосредственно в тех местах, где будут происходить военные действия. При этом использовать все выгоды своего местоположения для скорейшего и выгоднейшего отражения неприятельских сил и для сохранения своих складов, постоянно поддерживать связь с соседними дивизиями и корпусами. Он предлагал в ожидании какого-либо генерального действия вести разведку, открывать слабости неприятеля, пользоваться ими, делать вид, что атакуешь главные его посты, а в это время разбивать отдельные его отряды и меньше других укрепленные места, им занятые. В военном наступательном искусстве это стало общим правилом, но своевременно напомнить его Румянцев считал нелишним. «Учреждать согласно свои предприятия» – вот о чем не уставал напоминать Румянцев.
Проезжая к Дунаю и по Дунаю, Румянцев видел, что не везде мосты и переправы между дивизиями и корпусами содержатся в исправном состоянии. И если не поправить их, то как смогут наладить взаимодействие соприкосновенные дивизии и корпуса? И Румянцев снова и снова напоминал эти общие правила военного искусства, где добром, а где учинял подлинный разнос за нерадивость и плохое исполнение своего служебного долга.
После поездки по Дунаю Румянцеву стало многое яснее и виднее, и 28 февраля 1773 года в циркулярном письме командирам дивизий и корпусов он изложил свои рекомендации и мысли. «…Известная мне ревность и амбиция всех начальников обнадеживают меня их бдением, как со стороны осторожности, так и в приобретении себе славных случаев неусыпным рачением. Но я не даю сим повеления открывать военные действия прежде окончания срока перемирия, которое должно свято сохранять, а говорю, чтоб приготовились только к произведению предприятий… и об осторожности, которую всегда хранить должно», – писал Румянцев.