Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
«Привьются ли кедры в Царском Селе? – думала Екатерина II, все еще не решаясь пуститься в плавание по белому листку бумаги. – Прелестное место, потому что я там сажаю и сею. Мои кедры уже вышиною с мизинец… Как страстно я люблю теперь сады в английском вкусе, кривые линии, пологие скаты, пруды в форме озер, архипелаги на твердой земле, и глубоко презираю прямые линии!»
Императрица вспомнила недавний рассказ Алексея Михайловича Обрезкова, передававшего свой разговор с одним из турецких министров, который из своих семидесяти сорок лет провел на службе. Говорили о римском императоре, турок слыхал о нем. Но когда зашла речь об императрице-королеве, то оказалось, что он не знает этой дамы, много лет управлявшей соседней с Турцией империей.
«Милостивая государыня, – привычно начала писать Екатерина II, – я не знаю, добрее у меня сердце, чем у вас; я очень дорожу соблюдением справедливости, но, признаюсь, я при этом держусь правила, что злым надобно делать как можно менее зла; зачем следовать примеру злых? Зачем в отношении к ним становиться жестоким? Это значит нарушать обязанности к самому себе и к обществу, и вот что случилось в Дании. Эти люди, если сказать напрямик, поступили как сумасшедшие, позволив уму, склонному к тирании, действовать по его естественному расположению, и от этого непременно произойдет одно из двух: либо король будет заключен, либо мы увидим, что еще много голов полетит с плеч…»
Бег пера замедлился, и она с ужасом вспомнила все, что происходило совсем недавно в несчастной Дании…
Екатерина II жадно читала донесения своего полномочного министра в Копенгагене Местмахера, письма госпожи Бельке, расспрашивала графа Панина о предпринимаемых Россией шагах по улаживанию возникшего конфликта: Дания хотела владеть Голштинией, а это герцогство принадлежало ее сыну Павлу. Предчувствие давно ее томило, что миром эта «альковная» интрига не закончится. Так оно и было. Бесцеремонное и наглое поведение королевы Матильды и ее любовника Струензе, ставшего первым министром, вызвало взрыв негодования, таившегося до поры до времени в недрах общества. И первой почувствовала необходимость активных действий вдовствующая королева. Ночью, после веселого маскарада, когда утомленные главные действующие лица видели лишь первые сладостные сны, в покои короля Христиана вошла мать с наследным принцем Фридрихом и графом Ранцау. Совместными усилиями они убедили проснувшегося короля, что нельзя больше закрывать глаза на постыдную любовную связь королевы Матильды и бывшего ее лейб-медика и делать вид, что ничего преступного и постыдного не происходит в их королевстве. Вся Дания возмущена бедственным положением короля и жаждет его освобождения от супруги. Наконец король подписал указы об аресте Матильды, Струензе и его близких помощников. И народ радостными криками встретил это известие, собравшись на дворцовой площади. И вот тут-то молодой король мог бы найти в себе силы и стать истинным пастырем своего народа, и прежде всего возвратить все дела в естественный их порядок и течение и до конца истребить всю прежнюю необузданную ветреность. Необходимо было строго наказать виновных, но ни в коем случае не казнить их, милосердием можно было завоевать сердце народа своего и уважение всей Европы…
Граф Панин тогда же передал ее мнение Местмахеру для того, чтобы тот довел его до сведения датского двора. Но представления русского посла ни к чему хорошему не повели. Казнь Струензе и графа Бранта произвела на нее тогда ужасное впечатление, она до сих пор без содрогания не могла думать о датских событиях. «Господи, как можно было отрубить головы этим несчастным… Их казнили за то, что их государь не умеет быть государем. Если бы он был другим человеком, то как бы все это могло случиться? Теперь датчане должны беречь свои головы. Или я очень ошибаюсь, или подо всем этим кроется замысел лишить короля свободы. У него отняли жену против его воли; сколько раз он, одумавшись, просил ее возвратить ему, и бог знает, что еще сделают с ним и что заставят его сделать… И жалко его, мое сердце вооружено против бесчеловечий и людей бесчеловечных. Конечно, они в свое оправдание говорят, что боялись народного возмущения, если б поступили милостиво, но это дурное оправдание. Неужели царствующие особы должны свои поступки и действия сообразовывать с чувствами и вкусами всякой сволочи?.. Это самая несчастная и самая презренная из ролей, какую только можно было выбрать…»
Гневом запылало лицо российской самодержицы. Красивые черты ее лица исказились, широкий и открытый лоб, греческий нос с небольшой горбинкой, двойной, тяжеловатый подбородок императрицы покрылись красными пятнами, прекрасные глаза ее еще больше потемнели.
«Может, я сегодня не в духе, – спохватилась Екатерина II, – но датские события заставляют думать и о многих событиях в моей империи… Кто же в самом деле устоит против жестокости? Я ее ненавижу везде, где она ни является, а тут она во всей наготе… Мир необходим нашей обширной империи: мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях… Мир нам доставит более уважения, чем случайности войны, всегда разорительной… Ну а если война продлится, нам останется только взять Византию. И в самом деле, я начинаю верить, что это не невозможно… Но если б взялся за это рискованное дело граф Румянцев и возглавил экспедиционный корпус в Константинополь, но он возражает… Румянцев – вот кто служит препятствием нашим с графом Орловым замыслам…»
И снова глаза ее потемнели, засверкали недоброй вспышкой. Как ни подсказывал ей здравый рассудок, что Румянцев сейчас единственный выдающийся полководец, способный претворить в жизнь ее честолюбивые планы, но сердце не лежало к этому своенравному человеку, который мало считался с ее мнением по военным вопросам… «Нет, надо быть мудрой и говорить вместе с теми, которые утверждают, что мир лучше самой счастливой войны. Все теперь зависит от господина Мустафы, султана турецкого. Я готова как на то, так и на другое. Пусть себе говорят в Европе, что Россия истощена, мы еще не коснулись тысячи источников, которые другими государствами давно исчерпаны. За эти три года войны я не увеличила ни одного налога, не потому, что этого нельзя было сделать, но потому, что у нас достаточно всего, что нам нужно для победы. И пусть в Париже разглашают, что я беру в рекруты каждого восьмого, кому-то нужна эта грубая, бессмысленная ложь…»
И, словно спохватившись, что время стремительно бежит, и скоро придут ее придворные, и жизнь закрутится в привычном вихре, Екатерина II снова вернулась к неоконченному письму: «…Мои ангелы мира, я думаю, теперь беседуют лицом к лицу с этими гнусными турецкими бородачами. Граф Орлов, который, без преувеличения, первый красавец своего времени, должен действительно казаться ангелом перед такими деревенщинами; у него свита блестящая и отборная, и мой посланник не враг пышности и блеска. Однако ж я готова биться об заклад, что его личность подавляет все его окружающее. Этот посланник изумительное существо».
Покинув охотничий домик, Екатерина почти два месяца прожила в ненавистном Петергофе, который оказался не таким уж «гадким», несмотря на ее решительное отвращение к этому месту – ведь здесь была резиденция ее ненавистного супруга. И тут, недалеко от теплого моря, петербургский двор жил своей прежней жизнью. «В самом деле, нет, я думаю, двора, где так много смеются и чувствуют так мало стеснения, как при моем, как скоро я перееду на дачу, – признавалась Екатерина II все той же госпоже Бельке 9 августа 1772 года. – В городе другое дело: там мы чиннее; впрочем, и там часто непринужденность берет верх».
Но веселье и отдых – это для двора. Сама же императрица по-прежнему немало времени отдавала делам, тем более что из-за раздела Польши обострились отношения между всеми европейскими государствами, а в Фокшанах дело мира затормозилось, скорее всего, из-за того, что шведский король узурпировал всю полноту власти и всерьез угрожает северным границам России.
16 и 23 июля Екатерина II присутствовала на заседаниях императорского совета, на которых обсуждались прежде всего вопросы, касающиеся конвенции трех государств по разделу Польши. Зачитаны были депеша князя Кауница русскому министру в Вене, ответ венского двора о своем согласии участвовать в разделе, секретнейшая декларация князя Кауница о договоренности с турками выступать совместно против России, депеша прусского короля, который советует согласиться на требования венского двора оставить ему Львов как возможный центр всей занятой Австрией польской территории…
А сколько всевозможных депеш, реляций, писем от Румянцева, графа Орлова, Обрезкова, Симолина, князя Долгорукова, генерала Щербинина, полномочного министра России в Австрии князя Голицына… Из Стокгольма, Копенгагена, Лондона, Парижа, Варшавы… И все эти важные вопросы обсуждались на совете, принимались решения, которые отвергались или чаще всего утверждались Екатериной II.
Конечно, совет бессилен что-либо предпринять без ее согласия. Даже прошение генерала Эссена о годичном отпуске для лечения на водах не обошлось без ее «апробации». Но он немало времени высвобождает у нее на другие дела. А без совета она б утонула в текущих повседневных делах и не имела времени оглядеться вокруг себя и посмотреть вдаль. А смотреть надобно. Австрию вот никак не насытишь, требует все новых и новых приобретений. Панин спорил с ними, доказывал, что австрийская доля при разделе – вся Галиция, вся Червонная Русь – чрезмерна и составляет столько же, сколько прусская и русская, вместе взятые. Он попытался вырвать у австрийцев город Львов и соляные копи польского короля, приносившие тому доход в миллион талеров. В этом споре с Австрией Панина поддерживал Фридрих II, но нетерпение его овладеть польской Пруссией было так велико, что он в конце концов готов был все уступить австрийцам, лишь бы взять свою долю.