Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
У меня есть теперь время думать. И, находясь в тюрьме, имея перед собой долгие, томительные годы, — я хочу жить».
В разгар революционных бурь 1905 года за плечами Дзержинского было уже две ссылки, два побега и почти пять лет тюремного заключения. А революционной работы, которую он вел между арестами, насчитывалось не больше четырех лет. Теперь ему было уже двадцать восемь. К нему пришла зрелость деятеля революционного подполья.
Глава
Был октябрь 1905 года.
Накал революционной борьбы в России достиг своей кульминации, и царь вынужден был издать манифест о политических свободах, амнистии политическим заключенным. Любыми средствами стремился он погасить революционное движение, охватившее всю страну.
В политической забастовке участвовало больше двух миллионов промышленных рабочих, железнодорожников, служащих, студентов, и впервые забастовщики настойчиво требовали уже не прибавки жалованья, не сокращения рабочего дня, а свержения царского правительства, установления иного социального строя. В рабочих центрах возникали первые Советы рабочих депутатов.
Царская власть держалась на волоске. Хорошо понял это граф Витте, председатель Комитета министров в Санкт-Петербурге. Он и убедил царя издать манифест — наобещать народу златые горы и тем самым выиграть время...
Манифест царя обнародовали семнадцатого октября, а через три дня политических заключенных выпустили из тюрем. Из Варшавской цитадели вместе с другими вышел и Феликс Дзержинский.
Они с Ганецким продирались сквозь возбужденные толпы людей, обсуждавших на улицах невероятное событие: царь дал народу свободу!.. Яков Ганецкий с самого утра дежурил у главных ворот цитадели, дожидаясь, когда выпустят политических. Когда узники появились в воротах тюрьмы, их встретили аплодисментами, громкими возгласами, криками «ура».
Полицейских на улицах не было. Трамваи в городе стояли, извозчики куда-то исчезли, и от самой цитадели к центру все шли пешком.
Было уже за полдень, когда Юзеф с Ганецким добрались до улицы Краковское предместье. Яков сказал, что Юзефа ждут на конференции, которая сегодня должна состояться в конспиративной квартире на Цегляной улице.
— В таком случае, сразу туда и отправимся! — сказал Дзержинский.
Но добраться до Цегляной было не так-то просто. Казалось, что митингует вся Варшава. Где-то на углу Владимирской Феликс не выдержал и, сменив выступавшего перед ним оратора, взобрался на тумбу.
— Долой царское самодержавие! — громко крикнул он, высоко вскинув руку.
Это был сознательный ораторский прием. Выступивший перед ним оратор назвал себя представителем ППС и длинно говорил о дарованной, наконец, свободе, о единении национальных сил Королевства Польского... Оратору аплодировали. Феликс заговорил совсем о другом — о низвержении царизма. Это сразу привлекло внимание.
— Я только что вышел из варшавской тюрьмы, — продолжал он. — Меня освободили потому, что все вы потребовали от царя амнистии заключенным. Спасибо вам, братья!.. Но царское правительство обещает свободы только потому, что иначе оно не удержалось бы у власти. Не доверяйте
Феликсу тоже дружно зааплодировали, как и выступавшему перед ним оратору. Все были опьянены кажущейся свободой — ведь теперь каждый мог говорить все, что он хочет...
Феликс спрыгнул с фонарной тумбы, и друзья пошли дальше. В толпе мелькнуло лицо знакомой девушки. Она с трудом пробивалась к ним.
— Здравствуйте, Юзеф! Я вас сразу узнала... Помните, я приходила к вам с письмом?.. Вас хорошо слушали, Юзеф!
— Конечно, помню! Вас зовут Чарна, верно?
— Ну конечно! У вас отличная память...
Обменявшись еще несколькими фразами, они распрощались.
Феликс помнил эту невысокую черноглазую девушку, которая приходила зимой «к Антону» — в подпольную типографию: приносила почту из Кракова, отправленную на ее имя. Чарна давала уроки музыки, это для связной очень удобно — никаких подозрении: ученики ее жили в разных районах. Встреча «у Антона» была короткой: пришла, отдала письмо и сразу, как требует конспирация, исчезла.
До улицы Цегляной, где находилась конспиративная квартира, добрались к вечеру. По условному стуку их впустили в прихожую. Было темно: в квартире, расположенной на первом этаже, не зажигали света, чтобы не привлекать внимания с улицы.
— Кто пришел? — послышалось из комнаты.
— Юзеф и Куба, — ответил Ганецкий. — Прямо из цитадели...
В темноте началось невообразимое. Заговорили все сразу, но сдержанно, почти шепотом. Послышался приглушенный смех — кого-то приняли в потемках за Юзефа. Кто-то чиркнул спичкой, и в ее лампадном свете делегаты увидели стоявшего среди комнаты улыбающегося, несколько растерянного Юзефа.
Конференцию вел Станислав — член Варшавского комитета партии.
— Товарищи, я предлагаю дальнейшее ведение конференции поручить товарищу Юзефу! — сказал он, когда все немного угомонились.
В темноте раздались одобрительные возгласы, и Станислав, нащупав руку Дзержинского, потянул его к себе и усадил на председательское место.
— Извините, что мы с Кубой своим внезапным появлением нарушили работу конференции, — послышался голос Дзержинского, — но уж если вы поручили мне вести ее дальше, разрешите сказать несколько слов. Главное теперь — оружие. Надо вооружить рабочих, готовить их к вооруженному восстанию. Царские подачки скоро иссякнут. Будем готовиться к революции. Наш лозунг — к оружию!
Предостережение о царских подачках подтвердилось раньше, чем можно было предполагать. На другой же день после того, как царский манифест дошел до Варшавы, конные полицейские и казаки разогнали социал-демократический митинг на Театральной площади. Конники яростно обрушились на демонстрантов, избив, изранив сотни людей.
А еще через неделю Королевство Польское вновь объявили на военном положении, словно бы и не было манифеста о гражданских свободах.
Продолжались и аресты, и разгон демонстраций, и стрельба в безоружных людей, и расправы с рабочими-забастовщиками.