Феникс
Шрифт:
И вдруг явилось спокойствие. Рука Надие стала твердой, только у самого рта задержалась на секунду, словно в каком-то раздумье. Прижала к губам холодное стекло.
Один лишь глоток.
Она еще успела удержать себя, не упасть на паркет… Скользкий, каменно-твердый.
Когда через полчаса взломали дверь, Надие лежала на тахте спящая.
Так показалось Дитриху. И он опустил приготовленный к выстрелу пистолет…
10 часов 32 минуты.
Ольшер докладывает начальнику управления шпионажа и диверсий службы безопасности Вальтеру Шелленбергу о происшествии
— Все? — ставит точку этими вздрагивающими губами Шелленберг.
— Все, господин генерал.
Шелленберг связывается с начальником полиции и службы безопасности Кальтенбруннером. Говорит, сдерживая волнение:
— Прошу поставить в известность рейхсфюрера.
Ольшер сидит как приговоренный. Слушает. Отмечает этапы развития событий. События разворачиваются уже без него. Он вычеркнут. Сейчас зазвонит телефон у Гиммлера. Один, другой. Забегают люди на Принц-Альбрехтштрассе. Заработает секретная служба. Полетят шифровки. Ольшер не сомневается, что операция, которую готовят все инстанции полиции безопасности и службы безопасности в Германии и в оккупированных областях, будет отменена. Огромная машина, предназначенная для нанесения удара, мгновенно остановится. Бессмысленно, даже преступно осуществлять операцию, о которой предупрежден противник.
Ольшер чувствует, как холодеют у него руки, как подступает к горлу тошнота.
А Шелленберг молчит. Смотрит на аппарат, над которым вот-вот вспыхнет сигнальная лампочка, и молчит.
— Какой будет приказ? — нарушает тишину капитан. Он имеет в виду приказ, решающий судьбу начальника «Тюркостштелле».
Бригаденфюрер возвращается взглядом к тому месту, где должен находиться Ольшер. Думает. Довольно долго.
— Идите! — говорит Шелленберг. — Приказ поступит в течение ночи.
Ольшер уходит. Уносит свое развинченное тело.
Уже работает секретная служба: «Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” отменяется. Отменяется. Отменяется… Получение этого распоряжения подтвердить немедленно».
9 часов 4 минуты.
Время снова отступает. На двадцать восемь минут. Это нужно для того, чтобы застать Саида дома, на Шонгаузераллей. Около газовой печки. Рядом с Паулем Хенкелем. Старым, больным Хенкелем. Он прилепил к животу грелку, согнулся — так ему легче, — а ноги подсунул под печь.
Хенкель тоже причастен к событиям. Он — отец Рут, тесть президента и в какой-то степени сотрудник Туркестанского национального комитета. Правда, старик не чувствует себя родственником людей с положением. Все, что есть у Пауля, — в этой комнате: старая обветшалая мебель, несколько картин малоизвестных художников и паек военного времени. И еще жена — седая, полная Марта. Обожающая дочь и равнодушная к мужу. Равнодушная потому, что старый Пауль осуждает Рут, уходит из дому, когда та появляется на Шонгаузераллей. К счастью для Пауля, это случается редко. За последний год она была здесь дважды. Второй
Хенкель хорошо говорит по-французски, он передал дочери свое богатство, поэтому Рут и работает диктором на «Рундфунке». Больше ничего не смог ей передать. Денег у старика не было, а мысли Пауля оказались ненужными Рут. Она живет собственными идеями.
Старик не уверен, что идеи эти хороши. Не уверен и в том, что такие люди, как его дочь или зять, должны находиться у власти, пусть вне Германии. Это оскорбляет людей, оскорбляет Пауля Хенкеля.
О власти сейчас и говорит он Саиду. Не о Гитлере, не о Геринге — Пауль знает, что о них говорить нельзя. Можно говорить вообще о власти, о справедливости. Вспоминать историю. Далекую, украшенную такими именами, как Демосфен, Сократ или Цезарь… Можно еще говорить о человеке, о бренности всего существующего. О несчастном Азизе, упавшем на асфальте. Пауль, как и Саид, не знает, кто убил Азиза. А если бы старик узнал, не поверил бы. Впрочем, он не поверил и в убийство Мустафы Чокаева, хотя многие намекали на это и даже называли имя убийцы. Нет, Пауль лучшего мнения о людях.
Хенкель прерывает свою спокойную речь только для того, чтобы поудобнее пристроить грелку или вздохнуть: «Да, жизнь человеческая…»
Так может пройти весь вечер. Старик будет говорить, Саид слушать. Пытаться слушать.
Вдруг вспыхивает звонок в передней. Все вздрагивают. А Саид бледнеет. Кто может звонить к Хенкелям в такое время? Азиза нет. Азиз мертв…
— Что это? — спрашивает фрау Марта.
— Иди узнай, — ворчит Пауль. — Наверное, несчастье. В наше время в дом входит только несчастье.
— Боже!
Она идет в переднюю. А там уже стучат в дверь. Сапогами.
— Открывай!
— Кто? — губы у фрау Марты трясутся.
— Гестапо.
Вот и все. Кому-то в доме надо собираться. В дорогу.
Саид узнает голос Берга. Вскакивает. Идет к двери, чтобы увидеть его. Понять, зачем он здесь.
Часы показывают девять ноль четыре. На четыре минуты задержался Берг. Штурбаннфюрер, составляя график операции, против адреса «Шонгаузераллей, 57» пометил — 21 час. Почти точно.
Берг стоит на пороге. В черном лакированном плаще, в фуражке со свастикой и белым черепом. Лицо серое, застывшее, почти каменное. Губы сжаты. Он разжимает их, чтобы сказать беспощадное:
— Все остаются на своих местах. Сопротивление бесполезно.
«Это не он. Не Берг!» — думает Саид. И отшатнулся. Пытается уйти. В это время оберштурмфюрер ударяет его в лицо.
— Сволочь! Мы научим тебя уважать законы Германии.
Сзади напирают гестаповцы. Вбегают в коридор, перешагивают через Саида. Кто-то давит сапогом его локоть.
— Приступайте к обыску! — рявкает Берг.
Это все-таки Берг. Его глаза. Они смотрят зло на Саида. С ненавистью.
Оберштурмфюрер опускается на корточки, начинает ощупывать Исламбека.
— Где? — едва слышно спрашивает он Саида. Только двое в коридоре: Берг и Саид. Остальные в комнатах.
Хоть бы улыбнулся, что ли. Смежил веки, дал понять: я Берг. Нет. Каменное лицо.
Неужели провокация!
— Где? — повторяет Берг. Гестаповец торопится. Ему надо получить ответ. Рядом люди. Совсем близко.