Феникс
Шрифт:
— Эффендиллар! — произнес Ольшер единственное тюркское слово, известное ему. — Пользуясь тем, что прибыл новый гость, хочу вместе с ним поздравить президента с великим днем в его жизни.
Появилось вино. Каюмхан первым потянулся к бокалу неуверенной рукой. Его поддержал Хаит.
— За фюрера Туркестана! — четко и громко объявил капитан.
Все смолкли. Это было неожиданно. Это было смело. Удивление очертилось на лицах гостей. Немцы переглянулись. Хаит поджал губу.
Мгновение Каюмхан смотрел на начальника
— Благодарю, господа!
И вдруг отстранился от бокала.
— Шампанского! Только шампанского!
Дарована была минута Саиду, чтобы оглядеться, найти того человека в сером, стоящего в дверях, и проверить вместе с Ольшером, — капитан тоже оглянулся, — произошло ли что-нибудь. Нет, не произошло. Постное, спокойное лицо. Как зеркало, оно отражает ход операции Дитриха. И будет таким постным, пока Исламбек здесь, рядом с президентом, рядом с Ольшером.
Принесли бокалы, наполненные искристым напитком.
— За фюрера туркестанцев! — повторил слова капитана Баймирза. Повторил робко. Он тоже побаивался этого титула, хотя в душе позавидовал президенту: втайне Хаит надеялся заслужить такое же доверие немцев, и не только доверие. Каюмхан был слаб, а слабых немцы долго не держат.
— За фюрера! — подхватили окружалхдие, сократив тост и придавая ему другой смысл. — За отца туркестанцев.
Нестройный хор заглушило громкое щебетанье:
— Милый, ты опять пьешь?
Рут в бальном платье с нескромно декольтированной спиной, обворожительно улыбаясь, подошла к президенту и взяла из его рук бокал.
— Мужская нетактичность — пьют только за отца. А за мать… — и она засмеялась, странно как-то, с истерической ноткой. — Мама! Не правда ли, пикантно звучит: мама туркестанцев. Как ты находишь, милый?
— Великолепно! — осклабился Каюмхан и поцеловал жене руку.
— Боже, когда ты научишься целовать руки?! Только кончики пальцев нужно… Мне так нравится, — Рут вырвала ладонь из цепких лап мужа, бледных, с синим пятнами волос, и протянула ее стоящему рядом Людерзену. Тот церемонно, с восхищенной улыбкой коснулся ее пальцев.
Она выпила первая. С откровенной поспешностью, словно ее томила жажда. Голова была запрокинута, волосы, в пышной прическе, падали на оголенные плечи. Так Рут и застыла. Бокал не то сам выпал из рук, не то она бросила его. Захохотала истерично.
Ее подхватили Каюмхан, Людерзен. Ольшер попытался успокоить шахиню.
— Вы устали…
Она плакала, заслонив лицо руками:
— Устала… Да, я устала…
Каюмхан и Людерзен повели Рут в комнату. В кабинет президента.
Ольшер всполошился:
— Нет, нет… Не сюда.
Это было слишком
— Нужен диван… подушка.
Громкое рыдание разносилось по всему дому, и в зал стали сбегаться гости. Вошел Дитрих. Бросил взгляд на кабинет, на человека в сером. Успокоился. Сказал Ольшеру:
— Как невыносимо медленно идет время.
— Да, еще только девять, — согласился капитан. Отвел штурмбаннфюрера в сторону. Зашептал: — Это спектакль? Или натуральная истерика?
— Кажется, все настоящее. С Рут что-то происходит.
— Нервы, — покачал головой Ольшер. — У нее очень трудная роль… В жизни.
— Надо облегчить задачу. Сберечь шахиню. Она еще понадобится…
Ольшер снова кивнул. Чтобы поставить точку. Его мало интересовала Рут. Вообще уже не интересовала. Он думал о другом.
— Я был уверен, что он воспользуется этой суматохой… Такая удобная ситуация…
— А если его здесь нет? — выдвинул предположение Дитрих.
— Все туркестанцы на банкете. Об этом я позаботился, хотя Каюмхан и возражал. Его, видите ли, шокирует общество соотечественников.
— Одного нет.
— Кого же?
— Азиза Рахманова.
— Неужели он?! — поразился капитан.
— Я только упомянул отсутствующего. Мертвого. Живые действительно здесь. И тот, кого мы ждем, или слишком робок, или мы не сумели создать ему условия. Надо развеселить гостей. Заставить их двигаться.
Через минуту все ожило. Все задвигалось. Гостей принялись гонять, под разными предлогами, из комнаты в комнату. Человек в сером покинул свой пост. Разыскал даму и устроился с ней за столиком. Против кабинета.
Часы показали десять. Свет горел во всем доме. Яркий свет. Даже в комнате, где лежала Рут. Лежала с закрытыми глазами и стонала.
— Когда это кончится? Когда?
— Не надо, не надо, милая, — гладил ее руку Каюмхан. — Потерпи.
— Пусть они уйдут. Пусть уйдут. Я ненавижу всех. Всех ненавижу…
— Что ты говоришь?!
— Прикажи им. Ну!
— Опомнись, Рут.
Она вцепилась в его плечо. Судорожно. Нанося боль своими острыми требовательными коготками.
— Я хочу быть одной в своем доме… Шахиней хоть немножко. Сегодня…
Каюмхан оторвал ее руку:
— Замолчи…
— А-а!.. Ты не можешь… Значит, все неправда… Все.
Она опять заплакала.
Мимо кто-то пробежал. Или прошел торопливо. Каюмхан бросился к двери. Припал ухом к скважине.
— Кажется, уже…
И решительно повернул ключ. Он боялся выстрелов.
В пять минут двенадцатого это случилось. Ольшер следил за временем. Мял край скатерки, жевал ее пальцами. Смотрел на часы и на человека в сером. Но не он, человек в сером, подал сигнал. Все. Все, кто был в гостиной, затихли. Смолкли неожиданно. Потом Ольшер увидел его самого, выходившего из кабинета. Увидел и вздрогнул.