Феникс
Шрифт:
Гундт ругается. Грубо. Грязно. Он устал. Он хочег спать.
— Что еще там…
Набивает трубку, закуривает. Потом подходит к столу. Смотрит на листок, угодливо положенный дежурным под яркий луч настольной лампы.
— Ладно. Идите…
«…Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” остается в силе. Продолжать выполнение согласно графику. О ходе подготовки доносить через каждые шесть часов…»
Точно такой же текст принимают радисты в Ораниенбурге, Яблоне, Бреслау, Зеленке, Зомберге, Летионово, и дрезденской лаборатории
В Бердянске к стандартному распоряжению прилагается дополнение за подписью Геринга: «Самолетам дальнего радиуса действия 200-й эскадрильи бомбардировщиков находиться в постоянной боевой готовности».
…Гундт идет к маленькому домику на самом краю лагеря, стучит в дверь Брехта. Долго стучит. И когда створка отпахивается, говорит в темную щель:
— Подъем в шесть утра… Продолжаем занятия шестерок по особому расписанию.
— Слушаюсь, господин майор.
9
Что еще уготовано человеку после всех испытаний…
Позади бараки Беньяминово, расстрел на Холодной горе, допрос в гестапо, ожидание неизвестности в Брайтенмаркте, смерть Надие…
Что еще…
Берг говорит, кажется, о последнем испытании. Он пришел, настоящий Берг, единственный друг здесь. Пришел в темный зал кинотеатра и сел рядом. Так условились они сегодня утром. Оберштурмфюрер передал Саиду билет на один из последних рядов. Шла старая картина, и зал почти пустовал.
Двое во мраке. Вдали от зрителей. Блеклый свет от экрана иногда разгорается — когда много неба или сверкает гладь озера, — и зал вырисовывается десятком голов.
Берг трогает лицо Саида. Как брат. Проверяет, нет ли опухоли. Не просит извинения. И так понятно все.
Говорит тихо, не заглушая музыки, льющейся с экрана.
— Все готово к приему «гостей». — Рудольф делает паузу, и Саид может представить себе, пусть смутно, песчаные барханы, заросли камыша, ущелья, а за всем этим людей с оружием, ожидающих врага. Может представить зенитчиков у орудий, летчиков у «ястребков». Это ожидание. Берг обрывает паузу. — Но немцы не полетят…
— Все напрасно? — печально, с досадой произносит Саид.
— Да…
Надо стиснуть зубы от злобы: через смерть Надие пронесли тайну. Только стиснуть зубы. Или заплакать от бессилия. Все пустое. Одни жертвы. Мрачен путь по Германии. Смерть за смертью. С каким невероятным трудом вырывается у врага тайна.
— Они победили, — говорит Саид. В голосе его отчаяние.
— Бой еще не закончен, — сжимает руку друга Берг. — Они полетят…
— Полетят?!
— Если убедятся, что план операции не попал за линию фронта, что наша разведка не захватила его.
— Значит, мы должны снова взять документ? — догадывается Исламбек.
— Именно.
— Нам дадут его?
— Почти…
Саид понимает: вот что еще уготовано человеку после всех испытаний.
— Ловушка, — рассуждает он вслух. — Почти открытая игра.
Кивком головы Рудольф подтверждает чужую мысль. Дополняет ее:
— Им нужен не столько разведчик, сколько интерес разведчика к документу. Штурмбаннфюрер придумал хитрую комбинацию, в которой лишь один ход. Для нас один.
— Полковник Белолипов знает все?
— Все…
Берг чувствует, как трудно товарищу, как мучительно тяжел его путь в войне, подвиг терпения и ожидания.
— Ночью получена радиограмма: «Операция “Феникс” продолжается».
— Это приказ? — спрашивает Саид…
— Нет… Никто не может такое приказать…
Прежде чем экран успевает померкнуть, прежде чем встанут унылые и даже сонные люди и поплетутся к выходу, Саид и Берг покидают зал. Сначала Берг, потом Саид. Они не помнят, что показывали сегодня. Даже название не запечатлелось. Вот только небо и озеро мелькали несколько раз. Было почти светло тогда. Это осталось в памяти.
Два дня длилась подготовка к банкету в новой квартире Каюмхана, у зоопарка, которую ему выделили благодаря хлопотам барона Менке. Банкет наметили на пятницу, но пришлось торжество несколько отложить — рабочие не успели выложить паркет в зале и отделать кафелем ванную комнату. Почти все сотрудники комитета были мобилизованы на оборудование «дворца» президента, как называла свою новую одиннадцатикомнатную квартиру в центре Берлина Рут. Они расставляли мебель, вешали картины и ковры. Великолепие, в которое облачался «дворец», вызывало удивление у корректора журнала «Милли Туркестан» — наивного человека. Он спросил президента: «Отец, зачем такая роскошь? Идут бомбежки…» «Дурак! — обругал его Каюмхан. — Вы уедете назад, а я останусь. Это мой дом…»
Мой дом. Так чувствовала и Рут. Призрачный юг ее уже не манил. Он утонул в каком-то тумане. Исчез. Осталась лишь досада и боль. Боль обманутого человека. Досада на Вилли, на Менке, на всех, кто обещал и не сдержал обещания. Но хоть здесь, в Берлине, она будет шахиней. Пусть недолго. Сколько простоит этот дом. За него Рут готова бороться. Готова молить Бога.
Все помогали готовить торжество. Даже Ольшер. Даже штурмбаннфюрер Дитрих. И Менке, конечно. Поразительное единство. Сначала Рут удивлялась и умилялась. Она принимала это как проявление дружеских чувств к ней, как уважение к президенту. После заявления Каюмхана на собрании в «Адлоне» он стал одним из лидеров движения за единение сил эмиграции. О нем писали в газетах. Даже портрет его был помещен рядом с портретом генерала Власова.
Накануне банкета Рут все поняла. Ее вызвал Дитрих и сказал:
— Милая Рут… Вы должны помочь нам.
— Только помочь?
— Да. В вашем новом доме, в кабинете мужа, поставлен сейф.
— Кажется.
— Одну ночь, вернее, с полдня до утра, в сейфе будет находиться секретный документ, требующий просмотра президентом.
Она приняла сообщение гестаповца всерьез и испугалась:
— Я должна хранить эту тайну?
Дитрих улыбнулся:
— Напротив. Тайну не следут хранить.