Шрифт:
Дмитрий Каралис
Феномен Крикушина
(повесть 1984 года)
Я кормил ужином детей и изображал им, как ловят в Африке тигров для зоопарков. Машка с Олегом разевали рты, и я запихивал в них кашу. Вот тогда и позвонил Крикушин. Это я хорошо помню.
Дети обрадовались. Они подумали, что я забуду про ужин. Но со мною такие номера не проходят.
– Я хочу к тебе заехать, - сказал Крикушин.
– Дело есть.
– Ты только тогда и заезжаешь, - сказал я.
– Нет чтобы просто так... Ну заезжай, заезжай...
Я слышал, как он позвенел ключами от машины и повесил трубку.
– Сейчас приедет дядя Сережа, - многозначительно предупредил я детей. Если вы не успеете все съесть, Степка не станет с вами играть. Он никогда не играет со слабыми и непослушными детьми.
Степка - это собака. Если Крикушин при машине, значит Степка с ним, решил я. Дети обрадовались еще больше.
Крикушин приехал через несколько минут и огорчил моих отпрысков. Пса он оставил внизу, в машине. Сын с дочкой подняли вой, полагая, что я специально пообещал им Степку, чтобы они очистили тарелки. Можно подумать, это мне надо, чтобы они съели кашу. Хотя, если разобраться, мне тоже надо. И еще неизвестно - кому больше. Потому что здоровые дети - награда родителям. И наоборот.
– Если бы у тебя была выпивка, тебе следовало бы выпить, - тихо посоветовал Крикушин, надевая тапочки.
– Ты бы лучше воспринял то, что я тебе сейчас расскажу.
С выпивкой он попал в точку: ее не было. Я взял из холодильника бутылку нарзана, и мы пошли в спальню. Ну, спальня - громко сказано. На самом деле это конура в четыре квадратных метра, где стоят раскладной диван, стул, торшер и журнальный столик. Дети спят в два этажа в гостиной. Гостиная это, сами понимаете, тоже условно.
Я убрал со столика вязанье жены и поставил фужеры и бутылку.
– Открывай, открывай, - угрюмо поторопил меня Крикушин и сел напротив.
– Я написал три рассказа, и их напечатали, - помолчав, сказал он.
– Поздравляю!
– обрадовался я.
– Наконец-то! А где?..
Крикушин поднял на меня глаза. Сквозь тревогу в них пробивалось озорство.
– И они сбылись... Понимаешь? Сбы-лись!..
– Документальные, что ли?
– не понял я.
– Очерки?..
Я не очень сообразительный человек, и поэтому не стану описывать, как Крикушин втолковывал мне, что произошло. Это долго. Лучше я расскажу суть. Своими словами и с небольшой предысторией, чтобы представили, что за человек Крикушин.
Надо сказать, литературные способности Крикушина проявились еще в школе. Я помню, как седая учительница литературы, обожавшая Есенина и Блока, с волнующими паузами зачитывала притихшему классу его сочинения на вольную тему.
Крикушин всегда писал на вольную тему. В этом смысле он был неудобным соседом по парте.
Окончив школу с золотой медалью, он без труда поступил на факультет журналистики, где и блистал в числе лучших до третьего курса, но потом вдруг сник, потерял интерес к учебе, рассорился с общественностью и ушел из университета. В армию его не взяли, усмотрев в нем какие-то отклонения от нормы, и Крикушин три года присылал мне короткие весточки из населенных пунктов с неожиданными и смешными названиями, где неподолгу работал то фотографом, то бакенщиком, то помощником лесничего, то конюхом. Казалось, он хочет перепробовать все профессии.
Несколько раз по его просьбе я высылал ему книги с мудреными названиями, которые отыскивал через знакомого букиниста. Среди них запомнились Психология как искусство профессора Шнейдера, в черном кожаном переплете, и сочинение господина Краузе Астральный тонус, изданное два века назад в Париже. Делал я для него в Публичной библиотеке и копии с журнальных статей. Что-то туманное - концептуальное понятие времени, бесконечность пространства, квазиплоскости...
С распухшей трудовой книжкой и списанной за непригодностью из цирка собачкой Крикушин появился в Ленинграде и повел жизнь тихую и задумчивую. В том, что он пишет, у меня не было никаких сомнений. В его крохотной комнатушке, которую он снял в облупившемся, перекошенном доме на Лиговке, стоял бледный отсвет от разложенных повсюду бумаг.
В то время Крикушин, что называется, сидел на хлебе и воде. Ночью он сторожил за восемьдесят рублей какую-то приостановленную стройку, а днем писал, рвал написанное, снова писал и ходил по редакциям с обтрепанным портфелем. Новых друзей у него не появилось, а со старыми он почти не встречался. Зазвать его на вечеринки одноклассников, которые мы еще продолжали устраивать и где его, гордость класса, с нетерпением ждали, было невозможно. Он всегда отговаривался работой или, пообещав, не являлся. Возможно, он опасался бесцеремонных вопросов более удачливых однокашников: Где устроился? Ах, пишешь?.. Ну и что написал? Где тебя напечатали?..
А его нигде не печатали...
По странному стечению обстоятельств в первом журнале, куда Крикушин принес рукописи нескольких своих рассказов, литконсультантом сидел его бывший сокурсник, который успел обзавестись лайковым пиджаком, непроницаемым взглядом сквозь дымчатые очки и чувством причастности к литературной элите. У него готовилась к изданию тощая книжица очерков о комсомольской стройке, где он побывал в составе литературного десанта. Зарегистрировав рассказы и продержав их более месяца, он написал Крикушину, что рукописи, представленные Вами, к сожалению, не заинтересовали редакцию.
Крикушин перевел дух, озлился и бросился атаковывать столичные журналы.
Но все как об стенку горох...
Его творческий запой кончился неожиданно.
Вернувшись в начале сентября из отпуска, я зашел к Крикушину и застал его с перепачканными сажей руками. Он со странной ухмылкой запихивал в круглую печку исписанные листы бумаги. На пустом подоконнике синел корочками новенький студенческий билет. Экс-циркач Степка, свернувшись калачиком на собранном чемодане, меланхолично смотрел в огонь.
– Поступил на физмат, - коротко пояснил Крикушин.
– Буду жить в общежитии. Как ты думаешь, с собакой разрешат?
Взгляд у него был вполне осмысленный и движения рук тверды.
– А это?..
– кивнул я на открытую дверцу печки.
– А-а-а, - поморщился Крикушин.
– Пустое дело. Грехи молодости.
Поступление Крикушина на физмат, практически без подготовки, меня не удивило. С таким же успехом он мог поступить и в иняз. Пятерки, как в один голос признавались на выпускном вечере учителя, ему ставились лишь потому, что нет шестерок.